Анна Банасюкевич
Театр "Double Edge" из маленького городка Эшфилд, штат Массачусетс показал на "Золотой Маске" спектакль "Гранд Парад" - плод двухлетних трудов, совместную работу с композитором Александром Бакши.
Драматургия этого короткого бессловесного спектакля – в смене сценок, придуманных этюдным способом и скомпилированных режиссером, в звуковой, музыкальной партитуре, создающей атмосферу, в картинах Шагала, спроецированных на белое полотно.
"Золотая Маска" - 2013: гид по фестивалю >>
Картины Шагала и его долгая, растянувшаяся почти на век жизнь, стали источником вдохновения для режиссера Стейси Клейн и ее команды актеров, образующих "Double Edge", уникальный театр, расположенный на молочной ферме. "Double Edge", как рассказывает Александр Бакши, и есть настоящий театр-дом, такой, о котором мы все время мечтаем – актеры живут здесь, учатся, постоянно занимаются тренингами, при этом каждый из них где-то еще и подрабатывает, так как театр не имеет государственной поддержки или постоянного спонсорского финансирования. "Double Edge" - это и учебный театральный центр, и лаборатория, где каждый спектакль – исследование.
Темой исследования "Гранд Парада" стал двадцатый век, альтернативная история столетия, увиденного сквозь призму творчества Марка Шагала, свидетеля роковых событий и, в то же время, создателя своего собственного мира, в котором страшное так близко к мечте, к воздуху и полету.
На сцене – что-то наподобие циркового шатра: колышутся легкие, светло-серые брезентовые стены, на них плывут, переливаются яркие образы картин Шагала. Его персонажи – человек в маске петуха, человек в маске коровы – такие же полноправные жители этого странного мира, и реального, и нереального одновременно. Воздушные женщины на трапециях кружат над этим миром, взмывают вверх, опускаются на землю, тянут протяжные звуки на два голоса – на высокий и на низкий, похожий на стон-плач, пугающий, резкий.
Звук – неотъемлемая часть спектакля, можно даже закрыть глаза на какое-то время и просто слушать – история двадцатого века в шепотах, обрывках мелодий, в старинных вальсах и ритмах рок-н-ролла, в разрывах снарядов, в завываниях воздушной тревоги, в требовательных гудках первых в истории автомобильных клаксонов.
Спектакль, задуманный как парад двадцатого века, начинается с девушки, покупающей клетку с птицей, она уже, укутанная в бабушкин платок, закончит эту историю век спустя, когда уже все войны будут позади. Но в самом начале, когда плавающий в воздухе шатер раскроется как цветок, спустившись на землю, все пронизано радостью и юностью рождающегося века. Стойка бара, что-то вроде старинного салуна, на стойке бесчувственным телом лежит мягкий манекен. Вся эта конструкция напоминает одновременно музыкальный аппарат, и первые кинотеатры – на заднюю крышку проецируется видео, кадры первых немых лент, передовицы газет. На сцену выезжает деревенская повозка, человек с головой петуха ухаживает за девушкой – набор зарисовок, мелодраматических сценок из жизни какой-то уютной беззаботной провинции. Эта маленькая, мимолетная человеческая жизнь в спектакле все время сменяется, даже сметается грозной историей. Вот уже повозка стала военным фургоном, вот на нее забираются люди в солдатских шлемах и девушка – военная медсестра. Музыка становится какофонией, маршевые мотивы наслаиваются на официальные речи по радио, на грохот военных орудий. В коротеньком спектакле, вместившем весь двадцатый век, по крайней мере, в его американской версии, как-то слишком нагляден тот факт, что, в первую очередь, это было столетием войны. Первая мировая, вторая, Вьетнам. А еще – строительство Берлинской стены, убийство Кеннеди, Мартина Лютера Кинга.
"Гранд Парад" выстроен на смене ритмов – многолюдье, созданное всего несколькими артистами и несколькими манекенами, сменяется одиночеством, а музыка, шум, усиливающийся каждое десятилетие, - минутами тишины. Как будто планета, разогнавшись, замирает, оглушенная, на секунду. После каждой войны земля возрождается вновь – появляются растерянные женщины в меховых пальто и теплых шапках, постепенно нарастает быт – вот уже на столе американской домохозяйки стоит черно-белый телевизор, появляется телефон.
Мир становится все громче и все населеннее. Нет уже живописных гангстеров из 20-х, нет сыплющихся на пол игральных карт, а раскрепощенных красавиц в платьях сменяют хиппи в цветастых рубашках и головных повязках. А на экране – толпы-толпы людей – с плакатами и растяжками – то протестуют против войны во Вьетнаме, то резвятся на обломках Берлинской стены. Кажется иногда, что мир стал таким большим, что уже не вмещается в экран – картинка ползет на стену Центра им. Мейерхольда. На сцене мельтешат какие-то люди, а на заднем плане странный старик с клочковатой шевелюрой белых волос, в домашней жилетке смотрит на мелом написанные формулы. Эйнштейн. А потом будут люди в белых халатах – эра физиков, и знак атомной опасности на экране, и взлет первой ракеты, а девушка в белом костюме космонавта будет парить в наклоненном прямоугольнике трапеции.
Сквозь эту хронику двадцатого века будут пробиваться тени картин Шагала – его здесь, в этом спектакле, совсем немного, это лишь отзвук, отсвет, мерцающий фон, нивелирующий публицистичность действия, поэтизирующий и обобщающий. Его картина вдруг мелькнет на белой одежде одной из героинь, а обитатели его мира, с головами животных, снова войдут сюда и закружат кого-нибудь в вальсе.
