Малейшая деталька, которая вдруг запала тебе в сознание, когда ты жил в том месте, где жил, в этом небольшом пространстве, которое тебе казалось абсолютно необъятным миром, а жил я в Марьиной роще, и все, что было там, за мостом, мощеным булыжником, – это уже совсем другой мир. Ты еще не знаешь, какой это мир, он тебе откроется, но там заходило солнце, и мостовая блестела, и мир казался невероятно заманчивым. Это ощущение свободы, которое тебя сопровождает в детстве – изумительное состояние.
Если продолжить цитировать Достоевского, у князя Мышкина есть фраза: “Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его”. Разговор идет об очень простых вещах. Меня эти вопросы мучили еще до чтения Достоевского, они были моими, потому что я жил во дворе с небольшим пространством, но при всей его простоте оно было наполнено невероятной тайной. Два двухэтажных дома, небольшой двор, от дома до дома метров сорок пять-пятьдесят, сарай, весной цвели вишни, в центре была клумба. Очень непритязательно, очень все простодушно было. Между тем, это простодушное пространство стало моей родиной. Когда меня спрашивают, откуда фильм “Сказка сказок”, я говорю: вот из этого места. Потому что ни во что другое я так внимательно не погружался взором, ничего подобного не видел в качестве отражения в русской или, предположим, в американской поэзии. С теми же подробностями, с которыми проходило мое сознание по поверхности двора, я спустя какое-то количество лет проживал свою нутряную жизнь. Многое, что казалось забытым, вдруг опрокидывалось в моем сознании, являлось передо мной. Мне-то казалось, что я уже все забыл, но ничего не забывается, все оставляет свои отметины в душе.
Это очень важный момент. Я не могу ходить в аэропорту по полу, он отражает огни, и я думаю: “Что за идиот-архитектор это делал, он же думал о том, что здесь будут идти люди?” Ты идешь, огни прыгают-прыгают, но это не входит в сознание архитектора. “Значит, – думаю я, – этот человек никогда не видел живой человеческой поверхности, он все сформировал на компьютере. А что же его связывает с человеком? С человеческим поведением? С человеческими качествами? С его памятью? В конце концов, с поэзией, которую мы имеем и которая нас обогатила, дала нам глубокие знания о жизни и продолжает давать?”
Я страшно боюсь любой программы, это для меня смертельно, а чтобы делать кино, нужно пребывать в программе, потому что ты тратишь государственные деньги, деньги продюсера, ты должен представлять, что ты делаешь. Мультипликация в этом смысле еще более усугубляющее искусство, потому что мало представлять – ты должен разбить каждый план на двадцать четыре кадра прежде, чем твой персонаж заживет своей жизнью. Я сейчас говорю только о рукотворной мультипликации. 3D, 4D – это для меня где-то далеко, я в эту сторону вообще не смотрю, и эстетика эта мне абсолютно противопоказана. Есть в этом что-то болезненное, ниспровергающее душу, ниспровергающее живое. В 3D по дереву, которое кровоточит соком, не пробежит муравей, вот что! Чтобы понять живое, ты должен внимательно посмотреть на дерево, почувствовать и понаблюдать за тем, как там снуют муравьи, вверх-вниз, вверх-вниз.
Несколько лет назад я написал книгу “Снег на траве”. О чем она? Казалось бы, о том, как делается мультфильм, из чего ткется творчество, но на деле получилось не только об этом. Когда ко мне приходят родители и говорят: “Мой 12-летний ребенок начал заниматься мультипликацией, он услышал про вашу книгу и хотел бы по ней заниматься”, – я говорю: “Могу вам сказать совершенно твердо, эта книга – не пособие по мультипликации, ничего не получится и, может быть, ничего, кроме раздражения, она не вызовет у читателя, решившего, что, окунувшись в нее, он сразу же сядет делать мультфильм”. Я хочу прочитать вам отрывок из вступления к этой книге:
“Я начинал готовиться к зиме уже осенью. Надевал на валенки лыжи и ходил по нашему длинному коммунальному коридору…” – Когда я смотрел у Германа “Мой друг Иван Лапшин” – помните, там мальчик на лыжах чапает? – я думал: “Боже мой, как будто я в детстве, такой же длинный коридор, только кухня у нас была прямо в коридоре и комнаты были прямо в коридоре, то есть полная чума и бедность…” – “Снег внезапно налетал в середине октября, иногда раньше. Еще трава зеленая, деревья полны свежей листвы, и вдруг с неба валит снег, в один миг покрывая белым крыши сараев, свежие желтые поленницы дров. Листва деревьев зеленела сквозь снег, и никакой праздник не мог сравниться с первым неурочным даром небес. Я надевал лыжи и шел через поляну от крыльца до ворот и обратно. Снег налипал на лыжи, и к крыльцу я доволакивался на двух тяжелых бревнах. А за мной через двор тянулись черные полосы земли. Я очищал снег и отправлялся в новое путешествие. Выходило горячее солнце и в какой-нибудь час расправлялось со снегом, поднимался пар, снег стекал ручьями с листвы, закоченевшие листья гремели на ветру. Снег на траве, будто убрали кусок времени, соединив внезапным монтажом два разных эпизода. Будто сама природа показала метафорическую силу монтажа. Снег на траве как форма поэзии. Соединение травы и снега в одной временной точке ускоряло мимолетность ощущения. Соединилось и пропало, будто природа сама по рассеянности сунула разогретое бабьим летом пространство прямо в объятия зимы, а потом, очнувшись, сказала себе: да что это я, старая дура, делаю!”. – Без этого ощущения я не мог бы делать фильмы. Я все время возвращаюсь к этому, мысленно хожу по коридору. – “Из чего растет фантазия? Из рассказа Франчески (супруга Ю. Норштейна. – ЦДК) о ее детстве, из диких трав на пустыре, из ржавого железа, сквозь дыры которого вьется стебель ромашки, из перестука колес поезда, из темной воды, где медленно шевелит плавниками рыба…”
Помните, в “Сказке сказок” финал военного эпизода заканчивается так: рыба падает в черноту озера и сверху ложится лист? Это я увидел в Останкино, которое было буквально в пятнадцати минутах езды от нас на автобусе, там я смотрел на эту воду.
“Из чего растет фантазия? Из солнца в комнате сквозь занавески, из моего любования мамой, когда она вынимает шпильки, встряхивает головой, и волосы водопадом обрушиваются по спине и плечам, из гибких движений ее рук с зажатым в них крепким черепаховым гребнем, когда его зубцы хищно вонзаются в гриву волос, стремятся вдоль от корней до кончиков, разбирая их на метелки. Память сохранила, как двигаясь, гребень шипел о волосы. Моя фантазия складывается из запаха двора, вечернего солнца, отраженного окнами соседнего дома прямо в наш узкий длинный коридор коммунальной квартиры. Полумрак, слышно, как сочится вода из крана, луч света медленно движется в темном тоннеле коридора, наливая анилиновым пламенем цветные астры в глиняном кувшине. Внезапно свет дрогнул. Исчез. Это в доме напротив кто-то прикрыл окно. А если оглянуться из потемневшего коридора в проем двери, тебя ослепит светлый августовский вечер. Именно по этому коридору волчок из “Сказки сказок” уходил в свет”.
Так что же делает тебя свободным? С одной стороны, я придерживаюсь того, что несвобода рождает внутри более напряженную степень фантазии. Она возвышает тебя своим стеснением. Я тут все время цитирую строчку Мандельштама: «Ее влечет стесненная свобода одушевляющего недостатка”.
