Словно в ответ на общественный запрос, не удовлетворенный организацией прошлогоднего светопреставления, концертная Москва готовится принять целый пантеон музыкантов, творчество которых традиционно считается способным если не приблизить, то, по крайней мере, адекватно описать наступление конца света.
Буквально через неделю в "Гоголь-центре" выступит основатель главной немецкой индастриал-команды Einsturzende Neubauten Бликса Баргельд. В апреле к нам приедет Питер Хук, один из отцов Joy Division, важнейшей пост-панк группы, повлиявшей на всех имеющих уши от The Swans до U2. В мае на фестивале Only Europa Knows! можно будет услышать культовую неофолк группу Fire+Ice, эскапистов и пророков нордической эстетики. В начале лета в Москве выступит "самая тяжелая группа на Земле" Godflesh, без которой не было бы ни Metallica, ни Korn — и фолк-милитаристская легенда Blood Axis.
А в понедельник в Москве дают единственный концерт собственно The Swans. Лидер группы Майкл Джира, получив импульс от слишком быстро коллапсировавших Joy Division, стал иконой пост-панка и индастриала и оставался ею на протяжении всех 1980-х.
В конце 1990-х он распустил The Swans и занимался поддержкой независимых музыкантов вроде группы Akron/Family и Девендры Банхарта, которые с его помощью смогли выйти на большую сцену. Три года назад Джира снова собрал The Swans и совершил мощный камбэк, казалось, невероятный в новом мире витч-хауса, дабстепа и поющих подростков с Youtube.
В рассказе о реюнионе The Swans, как, впрочем, в любой попытке описать творчество группы в целом, сложно избежать журналистских штампов. Экстатическая, мистериальная рок-музыка; шумовая литургия, открывающая в человеке его звериную натуру: музыка на пределе возможностей — и т.д. Все это чистая правда, но все равно едва ли дает представление о том, что делает Майк Джира и почему это так важно.
Важно это прежде всего неповторимым ощущением почти безграничной свободы, которое дает эта музыка. У The Swans ее так много, что может закружиться голова, как у горожанина, глотнувшего воздуха где-нибудь в полях.
Джира, немало лет проживший в Нью-Йорке, питаясь его химерами и сам подпитывая его мифологию, уже несколько лет как перебрался в глубинку, где, не меняя прежних привычек, почти слился с пейзажем. Это тоже очень важная часть образа The Swans: лидер великой рок-группы не культивирует своего статуса "творческого человека" и "музыканта", а выглядит и ведет себя как простой мужик, которым он, по всей видимости, никогда и не переставал быть. Его ковбойская шляпа давно стала таким же журналистским штампом, как и имидж проповедника последних дней масс-медиа. Сам Джира с удовольствием повторяет истории о том, как он еще тинейджером работал на стройках и как однажды в банке, куда он пришел почему-то с гитарой, ему не выдали ссуду.
Этот образ — одна из тех вещей, которые работают на общее впечатление не меньше, чем сама музыка. Со стороны Майкла Джиру можно принять за кого угодно: за механика, торговца зерном или владельца закусочной. Он не станет рассуждать о пост-панке и прочих эстетских вещах, а скорее заговорит о чикагском блюзмене Хаулин Вулфе. Поэтому, когда Майкл выходит на сцену и посылает в зал ураганный поток звуков, это несоответствие довершает то, что делают инструменты.
Собственно, все, что происходит на концерте The Swans, связано с разрушением шаблонов. Многие из их фанов сказали бы, что любят экспериментальный стиль группы, сочетание тяжелого, невыносимого по громкости звука и трогательной простоты песен Джиры. В музыкальном смысле это почти кантри или блюз, музыка американских дальнобойщиков или придорожных баров.
Но у The Swans от кантри в первоначальном значении почти ничего не остается, кроме смутного ощущения, как если бы из тела песни вынули скелет и мышцы вместе с нервной системой, а оставили одни фантомные боли. Из этих пульсирующих фантомных болей, усиленных в сто раз аппаратурой, и делает музыку Майк Джира. В последнем альбоме The Seer, c которым он приезжает в Москву, это слышно еще отчетливей, чем в ранних пластинках. Двухчасовой диск начинается величественным заговором на безумие, продолжается гимном матери Мира и результирует в двадцатиминутный инфернальный блюз о духовном отступничестве — с колокольным звоном, грохотом ударных поверх сбивчивого и (чего скрывать) очевидно экстатического текста.
Впрочем, те, кто были на московском или петербургском концерте The Swans два года назад, знают, что в живом исполнении те же песни мутируют до неузнаваемости. Это еще одна заповедь или, может быть, декларация свободы, Джиры: не повторять того, что уже было однажды сыграно или спето. Это мучительно сложно и для музыкантов, которым каждый раз приходится создавать новое, и для слушателей, которым не за что ухватиться, чтобы почувствовать радость узнавания.
Но если музыка и так состоит из шумов и пульсаций, то нужные ноты часто находятся сами, получасовой трек вырастает в шестидесятиминутную симфонию, а слушатели даже на исходе трехчасового концерта не чувствуют пресыщения и утомления, а только свободу.
Ради этого чувства, по всей видимости, и ходят на концерты The Swans даже те, кто понятия не имел об их существовании до реюниона. И если кому-то придет в голову, что это еще один вариант американского экспорта свободы в страны третьего мира, то, стоит признать, что это лучшее, что нам предлагали Штаты за последние полвека.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
