Анна Банасюкевич
Ученик Сергея Женовача Александр Коручеков поставил в "Табакерке" эпическую сагу Брехта о Германии тридцатых - в интерпретации режиссера получилось больше о страхе, чем о нищете.
В пьесе Брехта - 24 сцены, режиссер выбрал для своего спектакля только пять - те, в которых меньше исторической конкретики, но больше о духе времени, об эпохе, в которую страх становится движущей силой событий - рушит семьи и сводит с ума.
Все пять историй, похожие между собой в психологии взаимоотношений героев, разворачиваются в интерьерах одной, условной, но выразительной декорации. В центре сцены - косая железная конструкция, ряд горизонтальных и вертикальных балок, образующих железные накрененные прямоугольники. Актеры обживают этот падающий металлический каркас - сидят на перекладинах, подтягиваются на них как на турнике, на одной из импровизированных полок стоит некий абстрактный бюст - вроде как фюрер, хотя понятно, что авторы спектакля нарочно сделали его неузнаваемым, давая понять, что в общем-то не важно, кто именно у власти, время и география не столь важны. Важно общественные настроения, важны эмоции и мотивации, на которых выстроены человеческие взаимоотношения и, собственно, государство - а они, прописанные Брехтом, вполне узнаваемы и сегодня.
В спектакле используют камеру - маленькую, домашнюю. Сначала кажется, что это просто форма легкомысленного развлечения - парень и девушка снимают хоум-видео - корчат рожи в камеру, подкалывают друг друга, целуются, потому, понятное дело, выключают технику: интим не для объектива. Камера будет включаться время от времени, проецируя на экран в глубине сцены лица героев. Еврейка Юдифь из отрывка "Жена" будет снимать на бесстрастную камеру свой монолог перед отъездом, обращенный к мужу, истинному арийцу. Один раз, второй, третий - она бьет себя по щекам, чтобы встряхнуться, выпрямляет спину, натягивает улыбку на лицо, но слова все не те, и интонация тоже - резкие попискивания камеры, и на экран выплывает фраза "All files deleted". Кажется, что к финалу взгляд камеры заполняет все - герой четвертого отрывка, судья в исполнении Александра Семчева пугливо озирается по сторонам: никого нет, но голос из телефона комментирует и поправляет каждый его шаг.
Спектакль Коручекова начинается обманчиво беззаботно - молоденький симпатичный блондин в форме штурмовика обаятельно-нахально ухаживает за горничными - аккуратненькими кокетливыми девушками в белых чепчиках и строгих форменных платьях. Но вот он слишком бесцеремонно подтрунивает над пожилым господином, закрывшимся от мира газетой, шутит зло, с каким-то гопническим налетом. Дружеская, вроде бы, болтовня оборачивается выстраиванием иерархии. Обаятельный, смешливый, с блестящими глазами юноша оказывается не так прост - и, главное, что удалось в этой сцене - это передать то чувство чужеродности, которое мгновенно рождается, когда в непосредственной близости оказывается кто-то, совсем не близкий тебе не просто по социальному положению, а по мировоззрению, по устройству души. Вячеслав Чепурченко и Антон Батырев, играющий безработного брата одной из горничных, ведут дуэль изысканную, неочевидную, следуя всем извивам тонкой драматургии Брехта. Шутки оказываются вызовом, розыгрыш не отличить от провокации, а на подкорке мозга записано: любая никчемная болтовня может вызвать печальные последствия. Инсценируя очередь на бирже труда, штурмовик самодовольно рассказывает о тонкостях своей работы ищейки. Хлопнув дружески по плечу свою будущую жертву, оставляет белую меловую метку - такому меченному уже далеко не уйти. Чепурченко играет так, что понятно - это вовсе не юное бахвальство, дорвавшегося до власти пацана, его многословная наивность такое же рабочее деловитое средство, как и фокус с мелом. Это холодное, циничное нутро постепенно проступает все больше и больше, это тотальное презрение начинает вымораживать пространство вокруг - так, что сникает даже его простушка-невеста. Так, что сбросившие маску извечной приветливости, девушки начинают судорожно ощупывать свои спины, рефлекторно отряхивать одежду - вдруг, там тоже появился белый меловой крест.
Тема страха, доводящего человека до идиотизма, превращающего его в загнанное животное, лишающего всяческого достоинства, варьируется в разных ситуациях - иногда это служит спектаклю плохую службу, рождая однообразие. В отрывке "Шпион" родители, внешне респектабельные и солидные люди, впадают в истерическое состояние, заподозрив доносчика в своем собственном сыне-подростке. Мал-помалу родной человек становится чужим, страшным. Все - его жесты, его беззаботный смех, его случайная прогулка - становится знаком опасности. Отрывок выстроен так, что как и в первой части, зритель ждет какого-то ясного разрешения ситуации - кажется, что вот сейчас войдет сын, и станет понятно, что все нелепо, смешно, и все закончится примирением. Он входит и смеется, глядя на родителей - еще недавно они сидели на железной перекладине, отгородившись от мира газетами, а сейчас вскарабкались наверх, неловко прижались друг к другу, заломив руки. Сын смеется, но это неприятно - ощущение опасности и недоверия только нарастает.
Один из лучших эпизодов спектакля - история про судью. Здесь, в новелле "Правосудие" есть забавный перевертыш, смена социальных ролей: тот, кто правит судьбами людей, сам оказывается в капкане. Александр Семчев за двадцать минут играет эволюцию своего героя - от сердитого, ворчливого, но еще вполне уверенного в себе человека, привыкшего выносить приговоры, до перепуганного, суетящегося подопытного кролика, у которого нет никакого выхода. Любой приговор, который он вынесет по щекотливому делу, губителен - не столько для обвиняемых, сколько для него самого. Семчев играет человека, которого мало волнуют евреи, штурмовики, домохозяева, человека, к политике, наверняка, довольно равнодушного, и это равнодушие становится его виной. Тьма на сцене сгущается, героя плотным кольцом окружают его лукавые советчики - тычут пальцами, говорят, перебивая друг другая, теснят судью к выходу, а он криком кричит: "не хочу в эту дыру, в Померанию!".
Спектакль, достаточно беспощадный по отношению к обществу, к человеческой природе в целом, к финалу вдруг проваливается в какую-то чужеродную себе, слишком благостную ноту. Маленький эпизод про умирающего рыбака, старающегося верить в вечную жизнь, потому что, кроме этого, ничего и нет, заканчивается цитатами из Нагорной проповеди - текст ползет по кирпичной стене, а умиротворяющий голос параллельно зачитывает эти строчки - "блаженны нищие духом".
