Алексей Герман не увидит нашей реакции на свой последний фильм "История арканарской резни". Фильм, который он снимал так долго, что сначала его просто ждали, потом шутили про то, что он никогда не будет закончен, потом просто нервничали, потом перестали ждать. Этот фильм давно готов, но для Германа работа над ним была так важна, что он, известный перфекционист, особенно тщательно отделывал и совершенствовал его, доводя до невидимого глазу совершенства.
Думаю, хорошо, что он не увидит нашей реакции, потому что не верю в возможность современной публики понять это произведение, от которого большинство ждет экранизации любимого романа "Трудно быть богом", актуальной истории, переклички с нашим временем… К тому же сам Герман, время от времени выступая в прессе со своим страстным публицистическим напором, дал основания ждать чуть ли не хлесткой политической сатиры.
В 1998 году в Каннах публика с не меньшим нетерпением ожидала премьеры фильма "Хрусталев, машину!", готовая к привычным формам обличения сталинизма. Через пятнадцать минут после начала сеанса зрители стали покидать зал – столь странным и непривычным оказалось зрелище. Герман тогда очень расстроился. Спустя несколько месяцев те же французы уже называли фильм шедевром.
"История арканарской резни" вряд ли будет проще. Скорее, наоборот.
Есть довольно много людей, кому сам Герман захотел показать свой фильм, и некоторые из них поделились впечатлением. Одним из первых был Петр Вайль, за полтора года до смерти в декабре 2009 успевший написать о своем потрясении от просмотра еще немой, не озвученной картины: "чувствую свою беспомощность в подборе слов, но можно ли отрецензировать землетрясение"?
Тогда же Вайль попытался проанализировать особенности творчества Германа: "Еще "Двадцать дней без войны", еще "Проверка на дорогах" поддаются рациональному осознанию: есть полочка в истории культуры и твоей собственной иерархии ценностей, на которую эти вещи можно поставить. С "Лапшина" начиная – столкновение с чем-то превосходящим твое представление: нет, не о кинематографе, а о возможностях искусства вообще".
И Вайль слов не нашел. Он писал, что, чем больше смотришь "Хрусталева", тем больше его понимаешь: "я в свое время сделался экспертом по "Хрусталеву" после четвертого, что ли, просмотра", но отметил, что сколько бы раз не смотрел – "про Лапшина ли, Хрусталева или Румату, – неизбежно попадаешь в состояние некой завороженности, наваждения. Быть может, наваждение – самое подходящее слово для описания феномена Германа".
Вот с этим наваждением, построенным из хаоса и ужаса средневекового натурализма, из покалеченных тел, язв, уродства и жестокости, нам, будущим зрителям "Арканарской резни", и придется иметь дело. И нужно иметь очень сильную веру в гениальность Германа, чтобы заставить себя переменить свою оптику, чтобы принять этот могучий и чуждый обычному восприятию мир.
Боюсь, немногие на это способны. Сейчас люди стремятся всячески облегчить себе восприятие, обобщить, выделить главное, сократить, укрупнить, подкрепить услышанное визуальным, сделать проще. Это общий тренд, способ выжить среди изобилия информации. Но Герман был вызывающе несовременен. Он и не пытался ничего упростить, напротив, со всем пылом и мощью природного таланта он усложнял.
Он видел то, что никто не замечал и вдруг выносил это мелкое случайное движение вперед, и тогда становилось ясно: да, вот тут и есть самое существенное. Но потом у Германа все планы смешались. Сам про себя он говорил, что снимает "кино второго плана", то есть такое, где все, что обычно происходит где-то на периферии, почти не замечается взглядом, оказывается на равных правах с основным действием, да и это основное действие под собою погребает.
Вынесенная в название цитата из стихотворения Бориса Пастернака "всесильный бог деталей" – относится не к самому Герману – он не был богом, он был человеком, сложным, трудным, тяжелым, хотя и невероятно одаренным. Цитата (с ее продолжением: "кому ничто не мелко"), определяет основное качество творца, создателя, бережно отбирающего детали, подробности, нюансы, оттенки, все, что не укладывается ни в какую схему, не существует в виде идеи или концепции, а только в форме самой жизни, форме текучей, переливчатой, неуловимой, но единственно живой.
Творчество для Германа было высшей целью и главным оправданием жизни. Он, конечно, был фанатиком, подвижником, апостолом искусства, поэтому и относился к своей работе абсолютно всерьез, до полной гибели. Художественный результат для него, безусловно, стоил любых жертв, вплоть до самой жизни, собственной или даже других людей. Поэтому его так невероятно бесили расслабленность, халатность, и уж тем более лень и пьянство на съемочной площадке.
Он понимал, что добивается совершенства, потому что без совершенства работа теряет всякий смысл. Но кино – дело коллективное. А получить столь безукоризненное качество, что ему требовалось, от всех участников процесса почти невозможно. Но пробовать стоило, и он пробовал.
Сегодня мы еще не понимаем, что такое – остаться без Германа. Без его упертого максимализма, исходящего из простой аксиомы – искусство способно стать самым важным занятием для человечества только при условии полного и абсолютного подчинения его задачам. Иначе это не имеет смысла.
Такой требовательностью к адептам отличались религиозные вожди, политические лидеры уже давно не смеют этого требовать. Пожалуй, только искусству люди пока не отказывают в праве на подобный деспотизм. Однако художников, способных вдохновить других на столь серьезные жертвы, и главное – пойти на это самим, становится все меньше, их уже почти не осталось. Сейчас мы прощаемся с таким художником.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
