Анна Банасюкевич
Молодой режиссер Габриэлла Туминайте поставила на Другой сцене театра "Современник" драму Лессинга – получилась пародия на готический роман.
Когда-то пьеса Лессинга стала вехой в истории театра – оказалось, что трагедия может происходить не только в среде высшей аристократии, но и в семье мещан, так появилась так называемая мещанская драма. Но спектакль "Современника", кажется, мало интересуется социальной подоплекой событий, описанных немецким драматургом в конце восемнадцатого века.
Через всю камерную сцену "Современника" тянется толстая каменная стена – кое-где пооблупившаяся, но сохраняющая свое величие. Она – как будто из фильмов про Европу восемнадцатого века. А точнее – из мистических сказок, где действие происходит в каких-нибудь старинных замках или на дворянских кладбищах. На стене стоят несколько тяжелых подсвечников – свечи горят весь спектакль, их затушат лишь ближе к финалу. Повыше, за стеной – маленький столик, на котором свеча, перо, тяжелая книга – может быть, Священное писание. В какой-то момент ей будет потрясать изящный Маринелли, и станет похож на Чернокнижника из культового фильма, который сейчас уже можно смотреть только как пародию, как милый сердцу артефакт.
Пародийность – наверное, главный стилевой ключ спектакля: здесь все время играют в жанр, в кино, в готику. Почти ни одного слова в простоте – герои спектакля говорят выспренне, интонируют, декламируют, рычат, разражаются патетическими тирадами. История о том, как принц влюбился в девушку из мещан, похитил ее и погубил ее жениха, о том, как дорожащая честью Эмилия попросила отца заколоть ее, здесь превратилась в фарс.
В каждом персонаже – масса смешного, дурацкого – почтенный отец семейства (Владислав Ветров) ходит, выпятив грудь, пиджак застегнут на нем как-то криво; он пучит глаза и говорит завывающей скороговоркой, смачно выплевывая отдельные слова и слоги. Мать (Инна Тимофеева) – недалекая немолодая жеманница с выбеленными легкомысленными кудряшками – складывает ручки на коленях, суетится, нервно прикладывается к бокалу какого-то жидкого, на цвет, вина. Сам виновник трагедии, принц (Илья Лыков) – с львиной гривой волос, бородатый, в смешных узких брюках, с глянцевой пурпурной перевязью, обозначающей его высокое звание, двигается рваными танцевальными па, прикладывает руку ко лбу, красиво прижимается к стене. Он не говорит, скорее поет или стонет. Маринелли (Евгений Павлов), его камергер, который здесь – главная движущая сила интриги - и вовсе похож на персонажа фильмов про вампиров. Например, на Дракулу. Затянутые гладкие волосы, фальшивая коса, черный фрак, узкое хитрое лицо – в его пластике, в манерах есть что-то от летучей мыши. Впрочем, и сам Принц, сложивший руки за спину, в своем фиолетовом пиджаке склонившийся над потерявшей сознание Галотти, тоже похож на вампира – такого, какого обычно показывают в популярном кино. Сама Эмилия (Дарья Белоусова) – единственный персонаж, претерпевающий хоть какую-то эволюцию: из резвой озорной и чувственной девицы, сучащей ногами от возбуждения и тщеславия, она превращается в мертвую невесту (и тут вспоминается даже Тим Бертон со своими мультфильмами) – выбеленное лицо, почти маска, утратившая гибкость неподвижная фигура, фата, похожая скорее на саван, и рыжее волосы, подчеркивающие эту мертвенную бледность.
Два часа спектакль позволяет искать все новые ассоциации. С готикой, с фильмами о вампирах, с кабаре, с немецким экспрессионистским кино – действительно, иногда кажется, что смотришь что-то из Фрица Ланга. В спектакле много музыки, создающей саспиенс, задающей темп – ритм в "Эмилии Галотти" достаточно быстрый, и актерам удается его держать, по крайней мере до сцены приезда бывшей любовницы принца графини Орсина (Елена Козина). Но темп и обилие эстетических ассоциаций не спасают спектакль от дефицита смыслов – остается непонятным, каким образом эти эстетические изыски связаны с историей, рассказанной Лессингом.
Проблема еще и в том, что резко-пародийная, эксцентричная нота, заданная с самого начала, остается неизменной на протяжении всего спектакля – от крика, от небрежной резкости, от "стэнд-аповости" этого действа очень быстро устает и глаз, и ухо. В редкие моменты герои перестают пропевать свои фразы, бросают скороговорку и опереточное пение и говорят просто и спокойно – как будто спохватываются и вспоминают, что можно выйти из образа. В такие моменты хочется думать на тему взаимоотношений образа и реальной человеческой сущности, на тему многочисленных культурных наслоений, рамок и эстетик, диктующих определенный образ мысли, манеру поведения, лексику. Но вряд ли все это имеет отношение к спектаклю, никак не объясняющего эти моменты простоты посреди тотальной пародийной манерности. Герои остаются все теми же балаганными марионетками, которыми были вначале – разбитый горем отец в исполнении Владислава Ветрова все также нелеп, а Эмилия хоть и произносит написанный драматургом свой предсмертный текст об опасности соблазна, остается все той же нерасколдованной снежной королевой. И совершенно непонятно, почему вдруг ее потянуло на пафосную мораль.
