Руководитель театра DEREVO Антон Адасинский рассказал РИА Новости о предстоящем 1 декабря в Москве концерте возрожденной группы "АВИА", с которой он выступал в середине 80-х годов, о якобы не существующей в российской культуре цензуре, о том, как сопротивляться навязчивой рекламе и о своем новом фильме "Двойник". Беседовала Анна Банасюкевич.
- Что увидят и услышат поклонники "АВИА" на предстоящем концерте?
— Это будет самой большой концерт группы "АВИА" за последнее тысячелетие, группа предстанет не то что в золотом, а в платиновом составе. Будет и физкультурная группа, и все музыканты. У нас даже расширился состав: увеличилась духовая секция и появилось еще два саксофона и бас-гитарист. Нас около двадцати человек, и, на удивление, мы друг другу не мешаем. Когда-то Николай Гусев играл в группе "Странные игры" и ушел оттуда по той же причине, по которой образовалась "АВИА" — просто никто не хотел и дальше играть грустную музыку. Этот похоронный советский рок-н-ролл в те годы всех сильно достал, а "АВИА" отличалась от других как раз своей мажорной интонацией — по звуку, по мышлению, по текстам. После концерта "АВИА" хочется расправить плечи и выйти на улицу с улыбкой. Для нас главное в нашей музыке это некая форма надежды, потому что обычно та музыка, которая заполонила наши мозги, наоборот, отнимает последнюю надежду.
- Когда в 80-х вы обращались к советскому авангарду 20-х, это было созвучно бурному "перестроечному" времени. Как ваша эстетика сочетается с сегодняшним днем?
— Год назад мы собрались и решили восстановить группу, потому что поняли, что сегодня еще более интересная ситуация, чем тогда. Тогда этот наш комсомольский "идиотизм" на сцене как бы шагал в ногу с сумасшедшей "перестроечной" гонкой, а сейчас это, наоборот, — поперек всему. Сейчас этот "идиотизм" с большой буквы, этот космический беспредельный маразм пионерских стихов, светлых глаз смотрится более актуально, более весело и страшно, чем тогда. Со мной на сцене работают молодые ребята, мои студенты, и с такими же горящими глазами они включаются в действо — от этого становится страшновато. Это какое-то предсказание, предчувствие. Речь уже не об авангарде, не о 20-х годах, а о какой-то форме дисциплин, которая может появиться в культуре, да уже появилась. Оказывается, можно заставить художников делать что-то по указке, композиторов поступаться честью и так далее. "АВИА" об этом поет, и, те, кто догадывается об этом внутреннем движении в нашей культуре, это поймет. Так что, то, что мы делаем, выглядит даже более жестко, чем в 80-е.
- Вы сказали "предчувствие". Предчувствие чего?
— За примерами далеко ходить не нужно. Цензуры якобы нет, а она на самом деле есть. Что-то, кажется, можно, а оказывается — нельзя. Я живу и работаю на Западе, но приезжаю сюда выступать, слежу за тем, что здесь происходит в области театра — какие пьесы ставятся, что происходит с текстами, с танцем. Все это наводит на невеселые мысли. Молодая танцевальная студия не может выжить — не из-за идеологии, а потому что очень дорого стоит снять площадку. У людей отняли возможность работать, а раньше, когда мы начинали, в каждом ЖЭКе можно было найти помещение для занятий, в школах репетировали. Это что касается области, которой я занимаюсь, но так везде. Я не говорю уже про отмену концерта Шевчука или про обвинения в адрес Гребенщикова в каких-то богоборческих текстах — это все бред, но это ведь реально происходит. Не знаю, были ли на самом деле казаки, которые запретили Мозговому в Питере играть "Лолиту", возможно, это шутка. Но нет дыма без огня. Об этом как раз "АВИА" поет сейчас.
- Вы против слова в театре, но допускаете его в музыке?
— Да, допускаю, существует же литература, поэзия. Есть поэтическая, литературная форма танца. Я в своей профессии этим не занимаюсь, потому что считаю, что абстрактное тело и абстрактная энергетика интереснее и глубже, чем разговор на сцене.
Но что касается рок-н-ролла, я очень ценю, когда у людей, кроме крика, есть еще лирика. Я был удивлен, когда впервые услышал тексты Гусева: насколько глубоко, красиво и романтично они написаны. То есть на первом плане какие-то белые рубашки, физкультурные пирамиды, а в текстах звучит огромное, теплое сердце. В текстах Гусева есть второй пласт лирики и романтики, спрятанный за бронебойной манерой исполнения. Если послушать песни "Семафор" или "Ночь в карауле", там столько юмора, тонкого сарказма.
- Вы еще играете в группе Positive Band?
— Да, в группе со мной шестеро музыкантов. Все музыканты — большие мастера, но мы играем очень простую музыку. Я исполняю свои тексты, видимо, действительно в какие-то моменты не хватает слова. Когда танцуешь на сцене, каждый понимает твой танец немножко по-своему, я не могу программировать результат спектакля. Тут, в поэзии, то, что я говорю, люди так и поймут, как есть, надеюсь. В январе, в питерском клубе "Космонавт" будет двойной концерт — "АВИА" и Positive Band, а в Политеатре только "АВИА". Помимо старых песен, будут две новые — группа продолжает творить. Появились молодые ребята, которые для каждой песни придумали множество хореографических, смешных вещей, каждая песня — это маленький спектакль.
- Аудитория концертов "АВИА" и спектаклей DEREVO — разная?
— Я был удивлен, когда на концерте в клубе увидел 20-летних ребят в футболках группы. Мы пели эти песни, когда они еще не родились. А рядом стояли мужики по 50-60 лет в тех же футболках. Я знаю, что многие приходят на концерт посмотреть на мои действия на сцене, то есть их интересует больше танец. Настоящие фаны театра DEREVO, может, немного насмешливо относятся к "АВИА", для них это слишком просто. Но думать, что если мы берем в руки гитары, то это уже априори не так интересно, как сложные замороченные спектакли DEREVO, это неправильно.
- Время, когда появились "АВИА", DEREVO вам было интереснее, чем нынешнее?
— Мы много общаемся с Михаилом Шемякиным, со Славой Полуниным и часто на эту тему говорим. Они тоже уехали из России по разным причинам и живут за границей. Мы все начинали работать здесь, в Питере, и здесь был накоплен огромный запас творческой энергии, но там, на Западе, нет этой клеммы в стенке, которая позволяет поддерживать заряд. Но получается, что у нас очень мощный запас, раз мы продолжаем творить, и нам совершенно все равно, какой год на дворе. Если об этом думать, то начинается такое ностальгическое водочное сидение на кухне. Таких нудных разговоров у нас не происходит. Миша пишет, делает выставки, у Славы проект за проектом, у нас спектакль за спектаклем, мы не замечаем, как бежит время. Нельзя смотреть на часы. Если ты реально что-то хочешь делать, есть один способ — работать, здесь или там. А найти причину, чтобы не делать, очень просто, и сразу становится грустно и страшно — и солнца нет, и небо серое, и аура в Питере плохая. На самом деле все нормально, солнце светит, просто выше облаков.
- Если время не важно, то важно ли место?
— На Западе по-другому. Когда БГ писал музыку в Америке, он сказал: там "что-то на уровне духовности". Это очень тонко — там есть своя духовность, свой закодированный язык, который нам непонятен. Это просто разное отношение к креативности, что ли. Если немец сделает какую-то вещь, то сделает так, что смотришь на нее и думаешь: вот так надо танцевать, чтобы это было достойно этой вещи. Нельзя сравнивать здесь и там. Что касается пространства, я много езжу и убедился в одном — основные человеческие постулаты у всех одинаковые. Если мы апеллируем к чувствам человека, к понятиям рождения, жизни, смерти, любви, ненависти, страха, то эти основные инстинктивные вещи у любой нации одинаковые. Поэтому наше искусство читается и воспринимается везде, и в Корее, и в Японии, и в Америке. Что касается работы с текстом, с поэзией, это сложнее. Хотя мы были в Германии с "АВИА", и люди, не понимая текста, каким-то образом все считывали. Видимо, самое главное происходит где-то за текстом.
- Влияет искусство на образ жизни? Вторгается ли реальность в вашу жизнь?
— Дело не в том, что мы хотим запереться и посыпать голову пеплом, нет, просто нет времени. Какой телевизор, какое радио?! Есть репетиции, разминка, ежедневные упражнения, организация театра. Этот режим выработался годами — нет никакой специальной секты.
- Но все-таки реальность агрессивна, вы же не в вакууме существуете…
— Конечно, едешь и видишь все эти плакатики, нарисованных голых девочек… Вообще, надо четко отсекать — нельзя это смотреть, нельзя это показывать, нельзя это слушать, потому что нет кнопки "delete" в голове, мы все это запоминаем. Надо понимать, что пихают тебе в рот, что пихают тебе в уши и в глаза. Надо контролировать ситуацию. Мы не остановим этот поток, но надо сопротивляться. А как — у каждого свои способы. Надевать черные очки, притворяться слепым. Можно глушить себя работой, варианты есть. Лучше заниматься творчеством, оно как раз служит контрапунктом к этой упорядоченной бессмысленной жесткой информации. Это и есть наша маленькая жизненная война, которую мы ведем каждый день.
- Какое-то время назад проходила информация, что вы снимаете фильм "Двойник".
— Мы уже подходим к началу производственного процесса, нашли деньги на съемки в Германии. Я очень хочу снимать на пленку, хотя это дороже, чем на видео. Проблема только в том, что я не знаю, как снимать людей. Знаю, как это должно выглядеть на экране, но когда приходят люди и мы пробуем снимать, то я понимаю, что это очень трудно. Тем более что люди должны быть из другого времени, из другого века. Кастинг, который предстоит, очень для меня важен. Пока я знаю троих, которые будут сниматься точно. Это не актеры, но они люди вне времени — не по лицам, а по энергетике. Сценарий написал я, там много музыки Positive Band, написанной специально для фильма. Фильм будет называться Doppio — двойник по-итальянски. Фильм о человеке, который и живет, и не живет одновременно, который боится, хочет, делает и не делает. Это довольно сложный фильм, основанный на одном из наших главных упражнений. Диалог двойника, который живет, как хочет, и человека, который вынужден жить по некоторым законам. Это и есть главная тема фильма.
