Анна Банасюкевич
Чеховский фестиваль привез в Москву Королевский шекспировский театр со спектаклем "Юлий Цезарь", в котором все роли отданы исключительно чернокожим актерам. Приезд постановки Грегори Дорана стал первым визитом театра в Россию после сорокапятилетнего перерыва. Несмотря на внешне радикальный ход – перенос действия пьесы из Древнего Рима в современную Африку – спектакль кажется образцовой постановкой классики, идеально подходящей для коллективных школьных походов.
Объясняя эту географическую метаморфозу, режиссер ссылается на любовь Нельсона Манделлы к этой пьесе, а также на схожесть политической ситуации: схема деспот-переворот-новый деспот, свойственная позднему Риму в каком-то смысле характерна и для Африки, где военные перевороты и гражданские войны – обычное дело.
Персонажи ходят в хакки – легкая военная форма напоминает о невыносимой жаре. Лишь со временем на главных героях появляется что-то, вроде тог – просто куски темной материи, в которые они небрежно заворачиваются как в свободные плащи. Помимо кинжалов, у всех – автоматы. Правда, это и есть первый казус – сложно понять, зачем закалывать Цезаря, если можно просто застрелить. Вспоминается едкий рассказ Булгакова в "Театральном романе" о том, как Станиславский, боявшийся выстрелов на сцене, предлагал главному герою пьесы времен гражданской войны заколоться кинжалом.
Но это лишь частность, проблема в другом: спектакль "обманывает" зрителя первым впечатлением. Когда идешь на Шекспира, а войдя в зал видишь полуразрушенный мавзолей, гигантскую статую почившего вождя и чернокожих артистов – энергичных, шумных, очень витальных, то, кажется, что тебя ждет радикальное режиссерское высказывание. Но, оказывается, внешняя форма остается внешней формой: режиссер аккуратно идет за пьесой, актеры играют своих персонажей размашисто, очень эмоционально, иногда патетично, но смыслы и отношения героев оказываются вполне традиционными. Цезарь пафосен, надменен, высокомерно-медлителен. Брут получился интереснее – он не просто военный, он – интеллигент и где-то даже гуманист. Но расстановка сил достаточно однозначна: Цезарю – поделом, а Брута – жалко. Он не просто убил Цезаря не из корысти, а ради республиканского идеала, он еще и просто хороший человек. В спектакле, уже незадолго до кровавой развязки, есть сцена между Брутом и его адъютантом – мальчишкой Луцилием, не умеющим обращаться с винтовкой. Тощий полуподросток все время засыпает, и Бруту жалко его будить. Луцилий приваливается головой к плечу полководца, а Брут укрывает его плащом.
Последняя часть спектакля идет под тамтамы, а вся мистическая сторона выражена в фигуре шамана с разрисованным накаченным торсом. Взобравшись на крышу мавзолея, он скупо пророчит, но, в основном, молча наблюдает за происходящим. За тем, как заговорщики мочат руки в крови лежащего мешком у их ног Цезаря, за тем, как шарахаются испуганные вооруженные люди от безоружного Марка Антония в спортивных брюках и футболке. За тем, как этот осторожный человек, молчавший до поры до времени, становится неистовым оратором и возбуждает толпу – кучку по-современному одетых мужчин и женщин, в кепках, трениках, дешевых вязаных шапках.
Посмотрите фотоленту "Самая африканская" пьеса Шекспира" >>
В игре актеров трудно найти подтексты, они увлекают какой-то хорошей наивностью, какой-то вдруг прорывающейся у суровых военных начальников детскостью – как, например, в сцене ссоры и примирения Брута и Кассия. К этому моменту сцена превращена в походный лагерь и напоминает кадры телевизионных репортажей из Ливии или Египта. На мавзолей натягивают серо-зеленый брезент, и вот уже перед нами походный шатер, генеральская ставка. Караульные греются у бочки с зажженным горючим.
Спектакль очень красив внешне, но помимо этого, он парадоксальным образом напоминает не только об Африке, но и о России. Статуя тирана, повернутая спиной к залу, похожа на бюст Ленина, особенно поднятой кверху рукой. В глубине стена из красных слегка выпуклых прямоугольников – почти кремлевская стена. Все это похоже и на советскую живопись, изображавшую исторические моменты революции и большевистской истории. А когда статую Помпея сбрасывают – веревкой за шею – невозможно не вспомнить свержение Дзержинского на Лубянской площади. Вряд ли думал об этом английский режиссер, и это еще печальнее – оказывается, у нас много общего и с Римом, и с Африкой... в политическом смысле.
