Анна Банасюкевич
Премьерный спектакль "Господин Пунтила и его слуга Матти" по пьесе Бертольта Брехта показали в Театре им. Маяковского.
Сценография Сергея Бархина – это ряд порталов, встроенных друг в друга. Таким образом, сцена напоминает собою тоннель, или даже меха-гармошку старого фотоаппарата, заканчивающиеся объективом. В спектакле эти меха упираются в стилизованный финский пейзаж, снятый сверху – пара пустынных домов, вокруг снега и лесополоса, извилистый ряд бурых стволов без листьев. Как будто из глубины этого стерильного пейзажа появляются персонажи пьесы.
"Господин Пунтила и его слуга Матти" написана Брехтом на основе финских рассказов и наброска пьесы, начатой писательницей Хеллой Вуолийоки. Действие происходит в Финляндии, а главный герой и объект критики – богатый помещик Пунтила, страдающий своеобразным раздвоением личности. Когда он трезвый – то это обычный самодур, хищник и хам, но стоит Пунтиле напиться, и он превращается в сердечного совестливого человека. Выпивает со слугами, гонит взашей надменных бездарных сановных друзей и глупого щеголя атташе, жениха своей дочери. Эти метаморфозы происходят с Пунтилой на протяжении всей пьесы, рождая многочисленные комические ситуации, – собственно жанр сам Брехт и определил как народная комедия.
Со смешным и комическим в спектакля Карбаускиса – полный порядок: актеры изящно и с наслаждением обыгрывают колкие реплики своих героев, особенно это здорово получается у Анатолия Лобоцкого в роли шофера Матти.
Существенно еще и то, что в случае с Брехтом юмор, как правило, оказывается злободневным. Например, впавший в пьяную "левизну" Пунтила отмахивается от читающего морали друга-пастора: "Оставьте меня в покое, проповедуйте у себя в церкви, там хоть никто вас не слушает!". Правда, околополитический юмор, шутки на тему пьянства и любовных отношений, в любом случае, с любой пьесой и в любой постановке, как правило, обеспечивают успех. Проблема еще и в том, что некая общая злободневность, намеки, подходящие, практически, к любой эпохе, к любой, с оттенком тоталитарности, власти, по сегодняшним временам, когда многое можно сказать впрямую, кажутся слишком беззубыми, слишком необязательными. Впрочем, ближе к финалу спектакль, действительно, больше становится похож на сатиру, чем на комедию положений, как в предшествующие три часа.
Михаил Филиппов, недавно сыгравший у Карбаускиса Великатова в "Талантах и поклонниках", теперь играет Пунтилу – у него он совсем не финн, а настоящий русский барин, как будто бы из пьес Островского. Такой купеческий самодур с широкой натурой и попорченной, вроде, душевностью. В его порывах - сплошная искренность, сыгранная актером с еле-заметным лукавством. Загуляв в деревне, он выслушивает от своих случайных "невест", их рассказы о нелегкой доле, с трагичной значительностью в лице, с декларируемым всем видом сочувствием. Но эта гротескная серьезность тут же разрушена какой-нибудь нелепостью – то его руки с трудом смыкаются на широкой спине душащей его в объятиях девушки, то ему приходится тянуться на цыпочках и глупо подпрыгивать, чтобы достать до губ другой. Пытаясь быть галантным, он подставляет одной из безутешных девиц локоть, но та, расценив этот жест по-другому, ловко вытаскивает из его кармана очередную бутылочку.
Переходя от радостного запоя к тяжелому похмелью, актер будто меняет маски – полотенце на шее, закатанные рукава, опущенный подбородок и нахмуренный лоб, и вот уже Пунтила цедит злые фразы или грубо орет, резко рассекая сцену. В Пунтиле Филиппова есть какая-то сложная, вполне русская смесь исконного плебейства и претензии на аристократизм, дающая довольно диковатые плоды.
Известно, что в самой первой постановке пьесы в Германии Пунтилу играли так, что у публики он вызвал, скорее, сочувствие, чем осуждение, которого добивался социалистически настроенный автор. Получалось так, что Пунтила – неплохой человек, и лишь жесткое похмелье делает его несправедливым. Позже, после различных заметок и указаний Брехта, этого персонажа играли уже по-другому. У Филиппова Пунтила, скорее, оказался вне брехтовской традиции. Пусть весь его образ достаточно ироничен, но все же в том, как обаятельно-театрально кается он в своей трезвой злобе, как хватается руками за голову, как собирает брови домиком, превращаясь в карикатурного Пьеро, очень много тепла и заразительности, много той нашей родной безалаберности, которой обычно все прощается именно за ее безрассудность и бедовость.
Наверное, Пунтила может быть и таким, но тогда финал, в котором после каскада похожих друг на друга ситуаций, герой меняется, превращаясь в уже отнюдь не безобидного царька, кажется, несколько нелогичным. Пунтила впадает в казенную патриотическую риторику и взобравшись на импровизированный трон, который покорный Матти конструирует из пустых ящиков от выпитых бутылок, сзывает народ. Народ – наемные работники и домашние слуги, покорно собирается у подножия и бездумно вглядывается в даль. Туда, где возбужденное алкоголем воображение разошедшегося доморощенного тирана призывает увидеть поля, долы и реки. Циничный Матти, разучившийся удивляться, покорно восхищается, а только что выгнанный из дома "левак" Сурккала (в спектакле он вылитый хипстер – босой, в терракотового цвета штанах) заставляет дочку петь песню "Родина" (у Брехта пели другое, про Германию) – чтобы удовлетворить пьяный патриотизм хозяина, который, правда, бесцеремонно глушит детский звонкий голосок здоровым храпом. И этот Пунтила, в какой-то мелочной плебейской озлобленности уже совсем не похож на того, простодушного, в общем, чудака из предыдущих сцен.
Проблема, видимо, вот еще в чем. Пьеса Брехта, несмотря на свою комедийную природу, наполнена социальной, в первую очередь, критикой. Весь этот пласт – об отношениях господ и слуг – сегодня работает плохо, и в спектакле Карбаускиса это понимание очевидно в самой расстановке сил. В первую очередь, в том, какой получился Матти у Анатолия Лобоцкого. Конфликта с Пунтилой у него, в общем-то, нет. Если у Брехта, шофер отказывался от дочери Пунтилы по классовым соображениям и покидал дом хозяина, напевая революционного содержания песню, то здесь это что-то типа исполнительного директора при богатом начальнике, ну или ассистент. В общем, новая современная модификация вечного типа наперсника – только теперь в хорошем костюме, в очках, с чашечкой кофе и газетой в руках. И, главное, его все устраивает. Про Сурккалу – представителя "креативного класса" - тоже все понятно, впрочем, как и про народ, в целом. Про народ – сцена с брошенными "невестами" Пунтилы, которые все, как один, пришли к нему в гости на помолвку дочери, и все, как один, остались ни с чем. Погоревав и потосковав, женщины – все в одинаковых шинелях, в платьях в цветочек, с брезентовыми рюкзаками на спинах – будто солдатки, покорно бредут обратно. Их рассказы о несправедливостях господ наслаиваются один на другой, превращаясь в вечный бесплодный униженный стон. "Не надо с ними шутки шутить. И брать у них ничего не надо!" - говорит одна, но тут же другая, украдкой, хватает бутылку водки, брошенную им Пунтилой как подачка.
Если спектакль по Брехту не получается социально-острым, то ждешь от него политического высказывания, которое здесь, все же, очень осторожное, очень абстрактное. Лишь в одном моменте Карбаускис делает что-то, совсем на себя, на свой стиль не похожее. Обманутые "невесты" ругаясь на господ, вдруг, на какие-то секунды разворачивают плакат – смешной и скабрезный, и очень похожий на один из тех, что были на Болотной. Фамилия Пунтилла обведена в характерной формы рамочку. Но это лишь эпизод. Который, к тому же, скорее, об игрушечном протесте, чем о власти.
Если нет ни политики, ни социального высказывания, то точно должна быть яркая, какая-то нетрадиционная форма – но Карбаускис отказался даже от куплетов, которыми в пьесе перебиваются сцены. В итоге "Господин Пунтила и его слуга Матти" получился, по большей части, стильно оформленной, отлично сыгранной комедией положений с элементами мелодрамы.
