Приближаясь к Гжатску, мы узнали о прибытии нового главнокомандующего, и все с нетерпением стали готовиться к битве. Кутузов чувствовал необходимость дать генеральное сражение, не доходя до Москвы, тем более, что французская армия во всяком случае должна была претерпеть большой урон, которого ей невозможно было заменить, тогда как мы ежедневно усиливались подкреплениями, подходившими со всех сторон государства. Местом для битвы было избрано Бородинское поле, в девяти верстах от Можайска.
Арьергардные дела с некоторого времени становились упорные: 24-го числа августа в направлении от Колоцкого монастыря к деревне Шевардиной большая часть армии князя Багратиона вступила в бой. Битва была кровопролитная и продолжалась до поздней ночи. Несколько орудий были отбиты у неприятеля, мы лишились части своих, но самая кровавая схватка завязалась у деревни Шевардиной. Здесь мне представилась ужасная картина обоюдного ожесточения, которой впоследствии нигде не встречал. Сражавшиеся батальоны, русские и французские, с растянутым фронтом разделенные только крутым, но узким оврагом, который не позволял им действовать холодным оружием, подходили на самое близкое расстояние, открывали один по другому беглый огонь, и продолжали эту убийственную перестрелку до тех пор, пока смерть не разметала рядов с обеих сторон. Еще разительнее стало это зрелище под вечер, когда ружейные выстрелы сверкали в темноте как молнии, сначала очень густо, потом реже и реже, покуда все утихло, по недостатку сражающихся.
То было первое действительно жаркое сражение, в котором случилось участвовать, и я счастливо отделался от такой опасности только контузией в лоб, причиненной пулей, которая пролетела через мою фуражку. Тут я имел случай испытать, как впечатления могут быть различны смотря по обстоятельствам, в которых мы находимся. Когда по приезде моем в армию я был так неожиданно поражен зрелищем всех раненных, сделавшихся жертвою битвы под Островным, то мне представлялось, как будто бы невозможно возвратиться с поля сражения иначе, как в подобном положении. Но когда я тут испытал на себе, что можно выдержать самый смертоносный огонь и остаться ни убитым, ни тяжело раненным, то я уверился, что уцелею несомненно после всех сражений, в которых доведется впоследствии участвовать.
Счастлив тот, который на войне может в том увериться, потому что он тогда сохраняет все спокойствие и присутствие духа, необходимое на поле сражения. Впрочем, по моему мнению, такая уверенность и надеянность на невредимость посреди опасностей может поселиться только в том сердце, которое совершенное передается на волю Божию. Что до меня, то пример оправдал сие правило, ибо мне довелось впоследствии участвовать, по крайней мере, в пятидесяти схватках, битвах и сражениях, и, кроме убитой подо мною лошади в Кацбахском деле, я никогда не получил малейшей царапины. Само собою понятно, что я здесь разумею только о тех, которые не отвергли христианское чувство, потому что есть храбрость, которая может быть основана на совсем противоположном образе мыслей. Например, Наполеон, которому никто не откажет в неустрашимости, возражал тем, которые ему советовали не слишком подвергаться опасностям, что то ядро, которое могло бы его убить, еще не вылито, но он верил в судьбу и предопределение. Но возвратимся к нашему повествованию, которое мы оставили на самом занимательном периоде отечественной войны.
25-е число прошло в приготовлениях к генеральному сражению. Глубокая тишина, которая господствовала повсюду, была предвестницей угрозы. По всей линии провозили икону Смоленской Божией Матери, и каждый из нас мог приготовиться с благословлением к принесению себя в жертву царю и Отечеству. Величественная минута, которая никогда не изгладится из памяти моей!
На другой день 26-го августа настала долго ожидаемая битва, названная исполинской.
В пять часов утра перестрелка послышалась у левого фланга, который занимала вторая армия, и в одно мгновение распространилась по всей линии. Раздался гром двух тысяч пушек и двухсот ружей, который потряс землю под ногами нашими, и изверглась смерть с такой адской быстротою, что всякое спасение казалось невозможным. Сильное стремление бесчисленных колонн неприятельских, покушающихся всячески овладеть нашими орудиями, навалило огромнейшую груду мертвых тел перед батареей генерала Раевского, у подошвы которой исчезали целые дивизии. Ожесточение неимоверное и непостижимое для того, который не был очевидцем такой ужасной борьбы. Как жизнь человеческая является во всем ничтожестве своем, в такие минуты, где острая и неумолимая коса смерти так безостановочно действует и очищает все вокруг нас, что каждая секунда, кажется, должна быть последней в нашей жизни, и при беспрестанном таком разрушении, все чувства до того умолкают, что не в силах уронить слезы при виде падшего друга, которого рука, за минуту до того зажимала нашу.
Но этот достопамятный день, пожравший столько драгоценных жертв, готовил нашим сердцам самый чувствительный удар. В 11-ть часов утра обломок гранаты ударил нашего возлюбленного генерала в ногу и сбросил его с коня. Здесь суждено ему было кончить блистательное военное служение, в продолжении которого он вышел невредимый из пятидесяти баталий. Его отличные подвиги под началом бессмертного Суворова и собственные распоряжения, когда он командовал армиями против шведов и турков, увенчали его заслуженными лаврами. Быстрое и искусное движение, которому мы обязаны соединением русских армий под Смоленском ставит его в число избавителей России в 1812 году.
Самоотвержение, с каковым он подчинился младшему его по службе генералу Барклаю, доказывает что он умел заглушать чувства самолюбия, когда дело шло о спасении Отечества и повиновении воле своего Государя. И в этом случае не суетное тщеславие руководило им: он уже был осыпан знаками отличия и почестями, которые можно было желать в столь высоком сане; он поступил как истинный сын отечества, и последовал чувству отвержения, которое в времена тяжкого испытания, как тогдашнее, облегчает всякое пожертвование. К сожалению, блистательный успех этой кампании не усладил последних минут князя Багратиона; он скончался в имении моего отца, селе Симе Владимирской Губернии 12 сентября (24 сентября по новому стилю - прим.), в самое горькое время для сердца, пылавшего любовью к Отечеству, каковое тогдашнее положение дел, сильно действующее на патриотическую его душу, уже изнуренную телесными страданиями, вероятно, ускорило кончину его. Там поныне покоится его прах.
Достойная его славы надгробная (плита), может заключаться в четырех словах: Hic cinis, ubique fama: здесь прах, повсюду слава. Когда его ранили, он, несмотря на свои страдания, хотел дождаться последствий скомандованной им атаки второй кирасирской дивизии и собственными глазами удостовериться в ее успехе: после этого, почувствовав душевное облегчение, он оставил поле битвы. При последнем прощании со мною, он посоветовал мне явиться в Киевский драгунский полк, куда он меня определил, потому что уважал чрезвычайно храброго командира этого полка Эммануэля, о котором я часто буду иметь случай говорить в продолжении этих записок.
Бородинское сражение никто уже не называет проигранным. Оно стоило ужасного множества людей с обеих сторон, но ни одна сторона не приобрела решительного первенства. Известно, что Французская армия отступила ночью за 12 верст, и что с нашей стороны было предпринято на другой день наступательное движение, но главнокомандующий, получал со всех сторон донесения о невозможности определить настоящую убыль, и число людей, могущих быть в строю, решился отступить. Я знаю по самым достоверным сведения, что в этот день мы имели под ружьем всего 96000 человек; по словам самих же французских писателей, неприятельская армия была гораздо многочисленнее.
