Как один из наиболее явных симптомов наступления на свободу было истолковано расширение епархий и полномочий церкви. Вывод был следующим: "Во все эпохи мировой истории священники были врагами свободы… свобода мыслить и высказывать мысли всегда пагубна для власти духовенства… поэтому все владыки, желавшие неограниченной власти, понимали, сколь важно обрести поддержку духовенства; а духовенство, в свою очередь, охотно способствовало намерениям этих владык".
Религиозные новации встали в ряд с другими явлениями, позволившими заявить, что "множество последних событий… дают серьезные основания предположить, что существует глубоко скрытый ужасающий план… нацеленный на уничтожение любой гражданской свободы, и что этот план частично исполнен". Власти добиваются "прецедента, основанного на молчаливой покорности".
Подобным мрачным настроениям общества предшествовал целый ряд событий в сфере политической, экономической и, если можно так сказать, нравственной.
Наглядные доказательства надвигающегося деспотизма проявлялись, в частности, в тактике назначения людей на должности. Это были люди "в основном чуждые" тем территориям, которыми их "прислали управлять". У губернаторов не было "естественных связей и родства, которые могли бы сообщить им привязанность к этой земле". "Они прибывают только за тем, чтобы быстрей разбогатеть", - говорят очевидцы. Вся система исполнительной власти превращается в "простое орудие кабинета".
Начались гонения на тех, кто возвышал голос в защиту прав и свобод. Представители оппозиции не допускались в парламент. Известных публицистов вынуждали покидать страну или под угрозой тюрьмы сотрудничать с властью, как произошло с автором сардонического эссе "Кратчайший путь расправы с сектантами", осужденного за клевету и позже ставшего агентом властей в обмен на смягчение приговора.
Требования изменить определение "мятежного пасквиля" были проигнорированы. Демонстрацию, собравшуюся в поддержку арестованных оппозиционеров, подавили, "несколько человек погибло", причем одного из ошибочно застреленных выдали едва не зачинщиком всех беспорядков. Никаких сомнений не оставалось: "потрясения приближаются".
"Разорительное расточительство" правящего класса превышало фискальные поступления. Поэтому вскорости последовали шаги по введению новых налогов и пошлин на бизнес. Верным чиновникам и парламентариям раздавались жалования и пенсии, которые не мог позволить себе бюджет; в итоге росло число "нахлебников, желающих получить в дар какую-нибудь должность, позволяющую жить бездеятельно с чужих трудов".
Все это подогревало возмущение и заставляло думать, что посягательства на экономические свободы будут ничуть не меньшими, чем на свободы политические. "Многие из процветающих местечек разорены, производство там угасло, и торговля разрушена вследствие зависимости от тех денег, которые там получают за голоса".
Но, пожалуй, главным признаком, свидетельствовавшим о приближении деспотии, было состояние политического истеблишмента в целом и правительства в частности. Элита стремилась властвовать над всеми любой ценой, - таков был мрачный вывод граждан.
"Нас угнетает повсеместное разложение и злоупотребления; вознаграждения в большинстве служб, если не во всех, чрезвычайно выросли; места и должности… продаются по тройной цене". К наиболее же значимым должностям правитель "не допускает никого, кроме своих родственников, ставленников или испытанных марионеток, которым можно поручить любое грязное дело, не раскрывая своих замыслов и их последствий".
Поскольку власть "неизбежно склоняется к излишествам, соразмерным с ее силой", "министры и фавориты" распространили свое влияние "беспредельно далеко". "Их могущество и корыстолюбие столь сильны, что они способны утверждать любые угодные им законы". Поэтому все последние инициативы кабинета были "репрессивными".
Так виделась логика действий властей. И постепенно созревали мысли, которые сводились к одному вопросу: "Обязаны ли мы оказывать безоговорочное послушание нашему государству, или непокорность и сопротивление в некоторых случаях оправданы?"
Ответ был однозначен: "Разложение и свобода не могут долго уживаться друг с другом". И если нация "единодушно восстанет против своего государя и свергнет его, это не будет преступлением, но лишь способом отстоять свои законные права и свободы… Только глупая кротость и необъяснимое недомыслие могут заставить целые нации терпеливо сносить, что один-единственный неразумный, честолюбивый и жестокий человек беснуется и распутничает за счет их невзгод".
***
Все описанное выше имело место с 1763 по 1776 год. Так американцы воспринимали шаги, предпринимаемые короной в отношении колоний, и события, происходящие в самой Англии во времена короля Георга II (а затем его внука Георга III) и кабинета Роберта Уолпола.
Как покушение на естественные права и свободы были восприняты пошлины Тауншенда, закон о гербовом сборе, направление дополнительных войск в Бостон под предлогом управления новыми землями и ходатайства англиканских общин об учреждении епархии якобы для крещения язычников. Проводились сравнения с закатом Рима. В благие намерения не верили: "Среди тех, кто уничтожал свободу в республиках, подавляющее большинство начинали свою карьеру, заигрывая с народом, будучи Демагогами, а затем превращались в Тиранов".
Все это породило у людей убеждение, что так больше продолжаться не может. "Естественное избавление от дурного правления… смена людей", - сочли американцы.
И затем последовала революция…
Цитировано по: Бернард Бейлин "Идеологические истоки Американской революции"; "Федералист".
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
