22 июня по инициативе писательницы Людмилы Улицкой в интернете стартовал конкурс рассказов о послевоенном детстве, который завершится выходом к 9 мая 2013 года сборника лучших историй. Прочитать самые интересные из них можно будет на сайте издательства АСТ и агентства РИА Новости.
Антонина Николаевна Кухтина
Очередь за хлебом
Самое первое и самое яркое воспоминание детства - это очереди за хлебом. Мне тогда было четыре года, а брату - два. Карточки на хлеб к тому времени уже отменили, а вот очереди...
Отец поднимался в четыре часа утра. Наскоро перекусив и выпив чаю, он шёл в ближайший магазин занимать очередь. А к восьми часам ему нужно было идти на работу. К этому времени мама поднимала нас, хныкающих и невыспавшихся, умывала, кормила, и мы шли на смену отцу.
Он сообщал нам номер очереди, записанный химическим карандашом на ладони, затем громко объяснял стоящим сзади, что это вот и есть его семья, на которую он занимал очередь и о которой он их предупреждал. Только тогда мы равноправно вливались в это временное сообщество, а отец уходил на работу.
У магазина уже не просто стояла, а клубилась огромная толпа: женщины, дети, старики. Стояли здесь и мужчины, почему-то всегда уже успевшие подружиться и "сообразить". Кто-то вязал носки, кто-то монотонно и однообразно рассказывал всем желающим каждый день одно и то же о тяжёлой, беспросветной жизни и о погибших кормильцах. Тут же завтракали, матери кормили грудничков. Однажды женщины, собравшись в кружок, даже пели песни.
Ближе к обеду подвозили хлеб. Он мог быть белым, пшеничным, ржаным или пеклеванным. Что означает это слово, не знаю до сих пор. И тут начиналось настоящее светопреставление. Очередь "строилась", и дети, несмотря на их слёзы и протесты, также запихивались в неё. Ведь норма продажи - булка в руки, иногда полторы. И тут уж бдительно считались даже наши детские ручонки. Огромная очередь выплёскивалась далеко за пределы магазина. Слышались бесконечная ругань и выяснения, кто здесь стоял, кто не стоял. Чем ближе к прилавку, тем ожесточённее проходили баталии, ведь первые обычно занимали очередь с вечера.
Добровольные блюстители порядка торжественно закрывали двери и, не дай Бог, если кто-то в этот момент отошёл по делам или просто зазевался, а его честно выстоянная очередь оказывалась внутри магазина. "Занимай снова!" - вот и весь сказ.
Тут-то и вступал в своё решающее действие номер, написанный на ладони. Когда очередной, распаренный счастливый обладатель хлеба выбирался из магазина, только этот номер очереди служил находящемуся на улице законным пропуском туда, ближе к хлебу. Причём, с завидным постоянством находились "любители" подделать этот несчастный номер, и с таким же завидным постоянством они тут же вычислялись почти сроднившейся за полдня толпой и торжественно изгонялись из её временно дружных рядов. А иногда даже маленько избивались под одобрительные возгласы окружающих. Драки, смех, ругань, маты...
Как только очередь добровольного наблюдающего исчезала в магазине, ему тут же находилась достойная смена, желающих почему-то всегда было больше, чем нужно. Купленный хлеб расходовался очень экономно и растягивался на несколько дней. Если хлеба на всех в магазине не хватало, а такое частенько случалось, то на следующий день всё повторялось сначала.
Однажды, когда моя счастливая мама, держа на руках братишку и подталкивая вперёд меня, сказала продавщице: "На троих", та вдруг заартачилась:
- Нет, только на двоих! Пацан маленький, он не считается!
- Как это не считается? Он ведь тоже полдня толокся в этой очереди!
- А вот так! Не считается и всё! Да он и хлеба-то столько не съест! Бери на двоих и уходи! Не мешай работать!
Толпа загудела. Одни, с малыми на руках, истерично закричали:
- На всех! Давайте на всех!
А стоящие без детей, конечно, приняли сторону продавщицы:
- Не давать! Не давать! А то соберут всех соседских сопляков и хапают, хапают!
Честно говоря, было и такое. Иногда, купив хлеба по своей очереди, матери по договорённости тихонько передавали своих детей соседям или родственникам, стоящим сзади. Ребёнка ведь легче подсунуть в очередь, у него нет номера на ладони, а научить громко называть соседку или тётю мамой, чтобы купить лишнюю булку хлеба, было не так уж и сложно. Один-два раза это могло сработать.
Короче, продать хлеб на братишку нам категорически отказались, несмотря на горячие заверения сочувствующих знакомых:
- Да её это пацан, её!
Это был первый и последний раз в жизни, когда я видела, как громко и безутешно плакала несчастная мама, как истошно кричал перепуганный братишка. А вокруг были глаза, глаза! Одни - заплаканные, несчастные и сочувствующие, другие - озлобленные, торжествующие и довольные. А вечером, рассказывая о происшедшем отцу, мать в сердцах сказала братишке слова, о которых жалеет до сих пор:
- Видишь, Петенька, хлеба на тебя не дали, значит, и кормить тебя не будем.
Двухлетний братишка не очень-то и понял, о чём она говорит, а вот со мной случилась ужасная истерика, после которой я несколько дней не могла подняться с постели.
Смерть Сталина
Это была довольно своеобразная семья. Отец семейства работал в железнодорожном депо и получал по меркам того времени совсем неплохо. В день, когда он приносил получку или аванс, все члены семейства сначала с нетерпением ждали, выглядывали, когда же он придёт и принесёт деньги, потом жена Лина торжественно раздавала долги и... бежала в магазин, без разбору покупая всё, что под руку подвернётся, и обязательно (!) спиртное. Ну, а потом начиналась гулянка и бесконечно повторяемое: "Ой, мороз, мороз, не морозь меня...". Заканчивалось это бесшабашное веселье почти всегда одинаково. Отец начинал гонять жену и детей, жена громко голосила и с детьми убегала прятаться к соседкам. Пьяный хозяин хватал, что под руку попадётся, и бегал по соседям, угрожая всем и вся. Шум, гам, крики...
Как ни странно, ни жена, ни соседи никогда не вызывали милицию. Жена всегда защищала мужа, который потом полмесяца был тише воды, ниже травы, объясняла такое буйство тем, что мужа контузило на войне, и ему совсем нельзя пить. А потом ждали следующей зарплаты или аванса, занимая везде, где можно, и... всё повторялось сначала.
Старшая девочка, Люда, воспитывалась в деревне у бабушки, так как являлась падчерицей дяди Миши. В город она приезжала один раз и очень удивила соседских детей тем, что своих дедушку и бабушку называла только мамашкой и папашкой, а родную мать - тётей Линой.
После Люды шла Надя, потом в начале года родилась Зоя, но родители очень уж хотели сына, и в конце этого же года родился Сергей. Вот уж где был праздник, о котором потом много лет вспоминала вся улица! Счастливый папаша не поскупился!
Однажды, когда Сергею было месяцев десять, (не в день аванса и получки!) соседи вдруг услышали громкие крики и плач с их двора. Лина, растрёпанная, опухшая от слёз, голосила, как по мёртвому, истерически выкрикивая что-то. Перепуганные ребятишки громким рёвом поддерживали её, Михаил тоже размазывал по щекам слёзы и что-то бубнил себе под нос.
Насилу люди поняли, что голосила она по... Сталину. "Ой, как же мы теперь без тебя жить-то будем, отец наш родной!" - и всё в том же духе. О смерти Сталина уже сообщили по радио, но хорошо помню, что другие соседи и окружающие отнеслись к этому очень сдержанно. Люди, конечно, были обеспокоены, но предпочитали молчать и ждать. И вдруг такая бурная реакция! Но больше всего поразило людей то, что она вдруг стала кричать: "Да лучше бы наш Серёжка умер, чем ты!". И муж, весь в слезах, тоже поддакивал ей. Вот тут уж никто не стал им сочувствовать, и, видимо, поняв это, убитые горем папаша и мамаша ушли рыдать в дом.
Лет через десять Михаил окончательно спился, а сын их вырос, женился и однажды... погиб в пьяной драке.
Работы на рассмотрение писательницы можно присылать до 1 октября по адресу: detstvo-49@yandex.ru, а также на сайт "Сноба" и "Вечерней Москвы".
Текст рассказа предоставлен издательством АСТ
