Вадим Дубнов, политический обозреватель РИА Новости.
Двадцати лет, прошедших с начала грузино-абхазской войны, не хватило для того, чтобы Сухуми перестал быть ее музеем под открытым небом. Повсеместные руины в уютном городе, давно забывшем войну, будто заморожены до наступления каких-то новых и лучших времен, в которых им места уже не будет.
Новые времена сменяют друг друга уже 20 лет. Лучшие не наступают.
Война вместо договора
14 августа 1992 года отряды грузинской Национальной гвардии вошли в Абхазию. Как было официально заявлено, для защиты железной дороги, проходящей из России через Абхазию в Грузию и дальше в Армению.
Легендарный вор в законе, друг детства писателя Нодара Думбадзе, автор четырех романов и профессор Тбилисского института театра и кино Джаба Иоселиани к этому времени уже застолбил место в истории, сказав знаменитое и объясняющее многое в тогдашней Грузии "Демократия – это вам не лобио кушать".
В Грузии шла война всех против всех, называвшаяся гражданской, освятить своим именем всю эту невиданную вольницу был призван Эдуард Шеварднадзе, вернувшийся на родину ничего не решавшим лидером страны. Правили Грузией позвавшие его Иоселиани и Тенгиз Китовани, министр обороны, тоже не чуждый искусству, и незадолго до смерти Иоселиани скажет еще одну великую фразу: "К власти пришли известный вор и неизвестный художник".
Конечно, Шеварднадзе их переиграет. Иоселиани, обвиненный в измене, привычно пойдет в тюрьму, Китовани сбежит в Москву, но все это случится только через три года, а тогда в 92-м Абхазия была обречена. И сама стремилась к развязке.
В июне Верховный Совет Абхазии заменил советскую конституцию 1978 года конституцией 1925-го, по которой Абхазия была независимой советской республикой, и эту независимость тогда признавал и Тбилиси. Грузия признала решение незаконным, на что Сухуми ответил проектом федеративного договора, рассмотрение которого должно было состояться в Тбилиси 14 августа 1992 года.
Вместо этого началась война.
Наша Югославия
Но была у этой войны и другая история. И даже не одна.
К тому времени уже закончилась война в Приднестровье, продолжалась война в Карабахе, ставшая в итоге самой долгой и самой кровопролитной из всех постсоветских войн.
В 92-м начинались вообще все постсоветские войны. Распадалась страна, которая не могла распасться бархатно. Потом будет очень популярным и утешительным тезис о том, что этот распад, к счастью, прошел все-таки и не по-югославски.
Только 1992 год – это ведь и есть наша постсоветская Югославия. И, если следовать распространенному представлению о том, что все постсоветские войны разжигались по единому сценарию агонизировавшим советским Кремлем, то получится, что отличие от Балкан чисто технологическое: если Белград бросал на усмирение своих провинций народную армию, то советская держава предпочитала интригу.
Ведь по схожему с абхазским и приднестровским сценариями в то время разворачивались события и в других местах бывшей одной шестой части суши. Скажем, в русскоговорящих северо-восточной Эстонии и восточной Латвии – Латгалии, в Крыму. Чувствовали московский интерес к себе и в Джавахетии – населенной армянами области Грузии. Имелось что делить между собой и соседям в Средней Азии, и там тоже было кому выказать готовность к такому дележу.
Потом то, что начиналось как советская Югославия, Россия унаследовала и использовала как уже собственный механизм давления на тех, кто из вассалов превратился в соседей. Для Приднестровья было достаточно нескольких месяцев войны, чтобы Россия получила легальную возможность остаться на формально молдавской территории, в Приднестровье.
Дагомысские соглашения того же 1992 года легализовали военное присутствие России в Южной Осетии (на территории Грузии, территориальную целостность которой в то время Москва сомнению не подвергала) двумя (российским и отдельно североосетинским) миротворческими батальонами. 14 июля 1992 года вместе с грузинским батальоном они были введены.
А спустя ровно месяц Тбилиси бросил свою национальную гвардию на Сухуми. И с удивительной легкостью его взял. Чтобы спустя год с такой же легкостью сдать.
Рынок суверенитета по-имперски
Другую историю этих войн как-то в кулуарах сразу после своей победы разъяснили карабахские руководители. Они не спорили с тем, что Москва их использовала для достижения своих целей. Но, спрашивали они, неужели кто-то считает, что они дали бы себя использовать, если бы у них не было своих собственных интересов. "И это еще очень большой вопрос – кто кого лучше использовал", – усмехались они, и время показало, что они имели право на эту усмешку.
Карабах в этом смысле оказался немного в стороне от общего тренда, в соответствии с которым считалось, что борьба за независимость союзных республик была борьбой за свободу, а независимость входивших в них автономий – интригой последних советских реакционеров. Технологически оно так, может быть, и было, но именно карабахский случай вносит в это представление известную объективность, а абхазский – толику истинного драматизма.
Легко было стать либералом и Ландсбергисом в Литве, и, возможно, окажись первый лидер Абхазии Владислав Ардзинба в то время в другом месте, возглавь он литовский "Саюдис", мы бы знали совсем другого Ардзинбу. Он ведь все прекрасно понимал про Москву, и в середине 90-х вспоминал, как не мог в августе 1992-го дозвониться до Ельцина, из чего сделал вывод: Тбилиси двинулся защищать железную дорогу по договоренности с Кремлем.
Понятно, как было биться за свободу и бархатную революцию в Праге или в Варшаве, а выбор Ардзинбы мог быть только мефистофельским.
Имя филолога Ардзинбы в советских научных кругах произносилось с почтением, Ардзинба-ученый писал статьи вместе с Сергеем Аверинцевым. Ардзинба-политик приветствовал ГКЧП, обнимался с московскими генералами, в том числе и с теми, что в штатском, это была цена, которую приходилось платить за то, за что никакому "Саюдису" платить не приходилось.
Это был рынок взаимных услуг уходящей империи и нарождающихся независимостей, и это было лучшим образом жанра, в котором реализовывалась советская Югославия.
Жизнь после августа
Задолго до августа 2008 года было уже невозможно представить себе Абхазию, вернувшуюся в Грузию. При том, что опыт ее отдаления от метрополии был довольно противоречив и исполнен компромиссов.
Сухуми очень долго готов был обсуждать с Тбилиси разные варианты общего государства, развивая степень проектируемой самостоятельности от федеративной до конфедеративной. А Тбилиси все время опаздывал, потому что соглашаться не мог себе позволить ни один грузинский лидер.
Даже когда к власти в Абхазии пришел Сергей Багапш, готовый к тем более конструктивному диалогу с Тбилиси, чем менее у него складывались поначалу отношения с Москвой, его рука, протянутая для переговоров, повисла в воздухе: Саакашвили не мог прилюдно рассуждать о нормализации отношений, об общем экономическом пространстве, даже об участии сухумского "Динамо" в первенстве Грузии (как, например, играет тираспольский "Шериф" в первенстве Молдавии). Саакашвили не мог обсуждать модель, в которой Абхазия формально оставалась вне Грузии.
Для метрополии, как по-прежнему считается в хорошем мировом обществе, потерять часть своей территории – моветон. Даже если эти части уже худо-бедно доказали свое право быть государством. Это общество отказывает Сухуми или Степанакерту – оно не знает, по какому протоколу их принять. Оно, может быть, и чувствует некоторую неловкость, и даже опасность.
Ильхам Алиев вынужден играть на обострение, пусть хотя бы на словах, потому что в противном случае его не поймут собственные граждане. А слова, как показывает практика, очень быстро оборачиваются перестрелками на границе, и кто поручится, что Азербайджан остановится перед той логикой, по которой метрополия войну своим провинциям почти всегда проигрывает?
Но в этом обществе нет не только протокола приема Абхазии. У него нет механизма пересмотра таких протоколов вообще. И оно в них по-прежнему не нуждается.
Клуб непризнанных в 90-е годы взрывным образом расширился, они требовали, чтобы их считали такими как все, и имели на это право. В общем, правила игры, казалось, надо как-то менять.
Потом было Косово. А потом был югоосетинский август 2008-го, и тему снова пришлось закрывать. Вопрос признания стал вопросом принципиального политического выбора.
И поэтому неизвестно, что выиграл, а что потерял Сухуми после российского признания. В общем, у мира появилась счастливая возможность снова считать вопрос непризнанности неактуальным. И решать проблему по мере возникновения сложностей и в каждом конкретном случае.
И потому для Абхазии лучшие времена никак не наступят. Привычка доказывать остальному миру, что прожить можно и без его признания, становится стилем жизни. Вполне, как выясняется, возможной. Особенно когда еще очень долго не предвидится другой.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
