На сочинском кинофестивале уже показали большую часть конкурсной программы – и, хотя несколько важных фильмов мы пока не видели, можно сказать наверняка: нынешний "Кинотавр" сам по себе одно из самых сильных идеологических высказываний последнего времени.
В каком-то смысле "Кинотавр" дает больше, чем работа всех ученых аналитиков и всех исследовательских институтов – и делает это более убедительно и наглядно. Это проявляется не только в политических дискуссиях, которыми часа в два ночи неизменно заканчивается любое обсуждение кино. И не в самих фильмах, каждый из которых хоть немного и украдкой, но манифестирует что-то важное про наше сегодня.
Нарождающаяся мрачноватая идеология разлита в самом сочинском воздухе – и концентрация ее так велика, что даже фестивальное начальство, которое по всем правилам должно сохранить хорошую мину при самой скверной игре, не вполне способно ей сопротивляться.
Тут даже не нужно ничего добавлять от себя – достаточно просто пересмотреть запись открытия фестиваля, которое напоминало скорее абсурдистскую готику Тима Бертона, чем оскаровскую церемонию, на которую невольно равняются все киносмотры. Коллеги уже писали о том, что это лучшее кинотавровское шоу за все время его существования (это так), и о том, что благодарить за это надо не столько организаторов, сколько потусторонние силы, которые как будто вели всех участников, заставляя их делать то, что они сами не очень хотели (и это тоже так).
Что это – предчувствие новой волны кризиса? Реакция на протестные настроения последних месяцев? Ожидание неминуемого "закручивания гаек"? Все это в более или менее легкой форме "Кинотавр" уже проходил. Нет, тут что-то другое, что-то посерьезнее.
Посмотрите в записи фестиваля речь председателя жюри Владимира Хотиненко (начинается примерно с 23-ей минуты), которую режиссер начинает словами о тревожной атмосфере, продолжает признанием, что он тут не совсем по своей воле, все время нервно смеется, и завершает не очень политкорректным, хотя и риторическим вопросом о том, что бы делали члены жюри, если бы вдруг на конкурс пришел, восстав из мертвых, Андрей Тарковский. Тарковский тем временем и правда приходит на церемонию – на экране возникают известные артисты, изображающие автора "Соляриса", и читают отрывки из его сочинений. Лица зрителей в зале понемногу вытягиваются.
Не только Хотиненко – проговариваются даже невозмутимые обычно Бондарчук с Роднянским, президентом фестиваля. Если в прошлом году тут было принято бодриться и вести разговоры о бизнесе, о зарождении нового российского киномейнстрима, о том, что наше кино уже скоро зазвучит на весь мир, то сейчас об этом, если и говорят, то как-то смущаясь, как будто сами понимают, что в немедленный триумф киноотрасли сейчас никто не поверит. Поэтому фестивальное начальство открывает церемонию словами о том, что каждый год им становится все тяжелее проводить "Кинотавр", что ситуация с российским кино вообще отчаянная: Голливуд наступает и даже "окончательно доминирует" в кинотеатрах, зритель не верит нашим авторам, и с заграничным прокатом тоже неспокойно.
Случайно или нарочно, заданная церемонией насупленность и ожидание чего-то нехорошего, вместе с темой воскрешения мертвецов, вполне проявилась в конкурсных показах. В этом году вообще очень цельная и очень сильная программа, странность и неожиданность которой еще и в том, что многие детали, мотивы и даже целые темы новых фильмов причудливо рифмуются не только друг с другом, но и с реальностью. Главных, если не сказать навязчивых, сюжетов тут три: духовность, гражданственность и смерть.
В четверг, к примеру, на фестивале показывали фильм "Дочь" Александра Касаткина и Натальи Назаровой, который некоторым особо чувствительным критикам показался даже слишком духоподъемным – ведь речь в нем идет о священнике, который, соблюдая тайну исповеди, оставил серийного убийцу на свободе.
На самом деле, этот фильм не так прост, и в нем не так много от звенящего православного пафоса "Острова" или "Попа". Во-первых, в нем есть масса очаровательных деталей: например, когда в самом начале одна очень правильная и скромная девочка приглашает в гости другую, то за бутербродом с колбасой и порножурналом она играет ей еле узнаваемую из-за плохого исполнения арию Дидоны Перселла (When I am laid in earth) – одну из самых трагичных мелодий на свете. Естественно, то, что так начинается, ничем хорошим закончиться не может – подругу вскоре убивают. Но дело не только в этом. Просто маленький шабаш школьниц и подобные проговорки с самого начала не дают простроиться сомнительному сюжету о спасительной миссии церкви, и превращают довольно странный фильм в типичное жанровое кино, "православный триллер". Тем не менее, задача авторов вполне понятна.
Убийства и вообще смерть часто появляются на экране фестивальных фильмов – но в этом году особый случай. В новом кино люди не просто умирают, режиссеры тщательно живописуют сами похороны. А порой и то, что иногда следует за ними: если гробы есть чуть ли не в каждом конкурсном фильме, то как минимум в двух из них, мертвецов еще и откапывают.
Самый потрясающий, кристально ясный и при этом оглушительный по силе голос – можно сказать глас – прозвучал пока что в фильме Василия Сигарева "Жить". Это снова история смерти, вернее смертей, и того, как оставшиеся в живых пытаются с ними справиться. "Жить" очень длинное и завораживающее, как здесь говорят, медитативное кино – хотя больше бы подошло слово "молитвенное". Сам Сигарев настаивает, что оно к тому же очень русское, и это правда. Здесь тоже есть батюшка и церковь, но русское уклоняется в этом фильме от титульной религиозности, и прорывается то ли древними суевериями, то ли философией общего дела знаменитого мыслителя конца XIX века Николая Федорова. Федоров, напомню, посвятил жизнь идее воскрешения мертвецов – и, как это ни странно звучит, оказал огромное влияние не только на Достоевского, но и, как утверждал один наш крупный ученый, задал повестку дня всей советской науке.
У Сигарева живая родня воскрешает любимых покойников – и режиссер делает это так, что фильм не превращается ни в абсурд, ни в фантастику. Скорее он напоминает нам о недавних событиях – как же, 146%, мертвые избиратели, помним. А теперь, пожалуй, и верим – и, что страшнее вкупе с глухими намеками фестивального жюри – предрекает будущее. Все-таки 2012 год, обещанный конец света так никто толком и не опроверг.
На этом фоне киноэтюды на тему протестного движения выглядят анекдотично, хотя и забавно. В фильме Сергея Мокрицкого "День учителя" (английское название которого – Protest Day), например, сперва минут двадцать показывают документальную съемку с Болотной площади, а затем герою фильма, который стоит на четвереньках на приеме у проктолога, доктор задает светский вопрос, за кого тот голосовал.
Другими словами, для нашего идеологического авангарда – для креативного класса – протесты уже немного вчерашний день, и они смело замахиваются на большее, на борьбу не со слугой, но с хозяином – с самой Смертью.
Может быть потому, что считают, что, размениваясь на мелочи, мы только отшибем кулаки. Или не верят, что ситуация поддается какому-то не мистическому, не религиозному исправлению. Или, они сами не понимают, что делают, а говорят и показывают, как им диктует нечто свыше.
В любом случае, я уже несколько раз слышал здесь фразу из песни Егора Летова, что "не бывает атеистов в окопах под огнем". Что бы это ни значило, похоже, нам надо принять это к сведению.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
