Дмитрий Бабич, РИА Новости
Мало какое произведение так пострадало от собственной известности, как "Война и мир" Льва Толстого. В массовом сознании сохранились две далеко не главных особенности "романа-эпопеи": за границей его помнят из-за большого объема, а в России – из-за многолетнего присутствия в школьной программе. Из этих двух смутных воспоминаний делаются два очень поверхностных вывода: что роман затянут и что он представляет собой этакое безопасно-патриотическое произведение, однозначно прославляющее славу русского оружия и государство российское.
Говоря об объеме, стоит вспомнить слова куда более многословного младшего современника Толстого – Томаса Манна: "Без обстоятельности нет занимательности". Неспособность западного читателя двадцатого века "переваривать" большие тексты, постепенно передавшаяся и российскому читателю, лишает этих "фанатов экшна" огромного эстетического наслаждения: подробное и многомерное повествование в литературе – это аналог цвета и трехмерности в кино. Ну, невозможно некоторые замыслы воплотить в короткой форме!
Граф Толстой – обидчик ветеранов?
Это насчет объема. Теперь о патриотизме. Как-то забылось, что старшими современниками Толстого, включая некоторых участников войны 1812 года, его произведение было воспринято как пасквиль на российскую армию. Не в лучшем виде предстал и "нерушимый блок" народа с самым привилегированным сословием России – дворянством. Вспомним описание вспыхнувших при эвакуации мужицких волнений в имении Болконских, каковые волнения Николенька Ростов подавляет ругательствами и поркой. В искажении фактов обвиняли писателя участники войны Авраам Норов и Александр Михайловский-Данилевский. Сами дворяне, да к тому же еще и ветераны (Михайловский-Данилевский был адъютантом Кутузова под Бородином), они не могли простить Льву Николаевичу его неуважение к военному планированию (что такого смешного во фразе "Первая колонна марширует"?), а заодно и пренебрежение к чинам и к официальной монархической идеологии.
Порой возражения Норова, написанные более чем через полвека после событий 1812 года, которым он был свидетелем, напоминают жалобы консервативно настроенных ветеранов второй мировой. "Какое сословие пощажено в романе графа Толстого?" - горестно восклицал старый воин. И добавлял, повозмущавшись сценой встречи Александра Первого "плешивыми и беззубыми" московскими вельможами: "Еще остались дети тех плешивых стариков-вельмож и беззубых сенаторов, которые также теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого… и как их отцы, хотя и плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений".
Так ли уж он очернял?
Кто тут прав? Не думаю, что Норов и Михайловский-Данилевский ошибались в деталях. Но большая правда, увиденная Толстым, больше соответствовала общей панораме, чем порой точные наблюдения ветеранов – это касается и военного планирования, и отношений между классами. И так ли уж беспощаден был он в своей критике сословий?
Да, Толстой, как ветеран крымской кампании, неплохо знал, как рушились штабные планы и диспозиции в "дотелефонную" эпоху при первом столкновении с реальным противником. Но в описании Кутузова он дает на самом деле лестное определение идеального русского военного менеджмента: "Он ничему полезному не помешает и ничего глупого не позволит". Так описывает Толстой Кутузова накануне Бородинского сражения, в момент встречи с князем Андреем Болконским. Умудренный опытом Кутузов не пытается лезть во все детали, он дает простор действиям своих подчиненных, строит связи с ними на доверии, а не только на правовой основе. И это оказывается ключом к успеху: офицер Болконский осознает, что Кутузов – "русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки". В итоге князь Андрей проникается доверием к Кутузову – даже он, Болконский, скептик и тертый калач, много на что насмотревшийся под Аустерлицем. И как же порой не хватает нам этого русского доверия друг к другу сейчас…
Фатализм – наживка для шарлатанов
Второе обвинение, выдвигавшееся против Толстого, куда более обоснованно: это обвинение в фатализме. Да, Толстой был убежден во всевластии исторического фатума, некоего непреложного закона, который вел Москву – к сожжению, французскую армию – к поражению и т.д. Правда, Толстой честно признавался, что механизмы действия этого закона, его смысл и будущее действие – все это вещи ему, Толстому, неведомые. Зато марксистские критики ранней советской поры в своем всеведении были более чем уверены. И вот уже историк-большевик Михаил Покровский, ровесник Горького, предавший своего учителя Ключевского, посмертно указывает Толстому в двадцатые годы, что Наполеона "гонит к холодным русским равнинам грубая экономическая необходимость". Впрочем, у конформиста Покровского были вполне узнаваемые и поныне предшественники из "революционно-демократического" (теперь бы сказали - креативного) лагеря. Революционные шестидесятники Минаев и Шелгунов назвали роман Толстого "апологией застоя" (узнаете стиль?) Причина? Слишком симпатичные у графа Толстого дворяне.
Впрочем, своим декларируемым фатализмом Толстой сам облегчил этим господам задачу – если не дать двигающему историю закону нравственное объяснение, то непременно вылезут желающие все объяснить деньгами или классовой борьбой. "Это случилось потому, что должно было случиться",- пишет Толстой,
и эта фраза из его историко-философских рассуждений идет вразрез с его же литературными образами. Холодный, прозаический расчет Наполеона имел все шансы на успех, если бы не очередное духовное "воскресение" Болконского, если бы не смелость Ростова, не хождение в народ Пьера. Добавим важный момент – по роману (хоть и не по рассуждениям Толстого) выходит так, что победа была бы невозможна, если бы не женский, домашний патриотизм княжны Марьи и Наташи, в страшную пору не допускающих и мысли о том, чтобы остаться под властью "цивилизованных" оккупантов, языком которых они владели с пеленок.
Вот описание мыслей княжны Марьи при приближении французов: "Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтобы она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила генерала Рамо оказать ей покровительство, пользовалась его благодеяниями!" Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще неиспытанные ею припадки злобы и гордости… Солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю…"
Кошмары княжны Марьи могли не оказаться преувеличением: после падения монархии в 1792-1793 годах во Франции прошла настоящая волна ограблений фамильных склепов: вместе с традиционным католичеством тогда к "предрассудкам" было причислено и уважение к мертвым.
А вот Толстой тщательно выписывает сцену, когда Наташа Ростова, вопреки решению матери, требует приготовленные для вывоза вещей подводы отдать для перевозки раненых: "По-моему,- вдруг закричала Наташа, обратив свое озлобленное лицо к Пете,- по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… а я не знаю! Разве мы немцы какие-нибудь?"
Прошло двести лет, а в России все тот же раскол между патриотами и смердяковыми. И сколько есть сегодня других Марий и Наташ, только и думающих, как бы сбежать к сегодняшним носителям тех самых наполеоновских "двунадесяти языков", толком не выучив ни одного из них. Впрочем, смердяковы были во всех слоях русского общества и в 1812 году: Толстой весьма иронично описывает переход Элен Безуховой в католичество как раз во дни наполеоновского нашествия.
Толстовские детали: точность в главном
За деталью с упорным желанием княжны Марьи покинуть поместье, не оставив врагу припасов, стоит историческая правда: если бы смоленские и вяземские дворяне со всем своим скарбом и хлебными запасами не бежали, а отдались на милость победителя, французам не пришлось бы идти сперва в Москву, а потом обратно по рукотворной пустыне, где им нечем было прокормиться. Да, французскую армию голод губил не меньше пушек, но голод-то этот не с неба свалился – он стал следствием того отказа от сдачи оккупантам, в котором тогда оказались едины и дворяне, и крестьяне.
Точен ли Толстой в деталях, справедлив ли? Не всегда. Под Бородином он "не замечает" удачную конную диверсию конницы Уварова и Платова, игнорирует бой наполеоновских польских частей под командой Юзефа Понятовского с русскими войсками у деревни Утица. Между тем "демонстрация" русской конницы и неудача Понятовского сыграли ключевую роль в отказе Наполеона довести бой до конца, бросив на уже расстроенные русские позиции Старую гвардию.
Но Толстой, словно хороший военачальник, упуская детали, видит главное. Свои литературные Багратионовы флеши, свою батарею Раевского он отстоял. Простим ему незначительные отступления.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
