Влад Гринкевич, экономический обозреватель РИА Новости
Петр Столыпин, 150-летие которого отмечается 14 апреля – фигура знаковая и противоречивая. Сегодня его в равной степени чтут и либералы, и консерваторы. Но при жизни и те и другие критиковали его. Главный вопрос "столыпинского дискурса" - могли ли реформы Петра Аркадьевича предотвратить революцию или напротив, ускорили ее? Чтобы ответить на него, подумаем, а кем был Столыпин для действующей системы?
Министра-реформатора можно сравнить с кризис-менеджером, которого руководство проблемной компании нанимает с целью организовать дела так, чтобы фирма и дальше работала "как сейчас", а позиции самого руководства оставались незыблемыми, в то время как для компании разумней бы было заменить руководящую команду и сменить профиль деятельности.
Рожденный революцией
Нет смысла подробно перечислять экономические успехи и просчеты правления Петра Столыпина – о них много сказано и написано. Тем более что любая дискуссия вокруг его реформ непременно сводится к вопросу, мог ли он предотвратить революцию.
Столыпин как государственный тяжеловес был рожден революцией – на авансцену российской политики он вышел в разгар революционного кризиса 1905-07 гг.: в апреле 1906-го Петр Аркадьевич назначен министром внутренних дел, а вскоре занял пост премьер-министра. И задача перед ним ставилась соответствующая: подавить революционные выступления и всплеск политического террора сейчас, и устранить почву для развития революционной ситуации в будущем. Для этого он и задумывал масштабные экономические и общественные преобразования.
Первая часть задачи – подавление восстания – была относительно простой, кризис-менеджер Столыпин справился с ней на "отлично".
Военно-полевые суды и другие жесткие меры, которые критики ставят в укор премьеру, - лишь часть общепринятой контрреволюционной практики. Можно сказать, что Столыпину даже удалось обойтись малой кровью: согласно официальной статистике, по приговорам военно-полевых судов было казнено 682 человека. Некоторые историки говорят о тысячах погибших – многие были убиты без суда или погибли в застенках, – но и эти жертвы несопоставимы с теми, что десять лет спуста были принесены на алтарь Большой революции.
Но вот вторая задача – исключить развитие революционной ситуации оказалась на порядок сложнее. В мировой практике почти нет примеров успешного предотвращения революций и замены их экономическими и политическими реформами. Исключение - те случаи, когда эти реформы, по сути, и являются революцией, пусть и инициированной сверху. Такими модернизационными революциями сверху были Реставрация Мейдзи в Японии, Гражданская война в США или Кемалистская революция в Турции.
Почему не реформа, а революция? – Дело в системных противоречиях, которые исключают успешное развитие в рамках действующей системы. В Америке это было плантационное хозяйство, противоречащее индустриальной доктрине, в Японии и Турции традиционные (условно феодальные) системы, не позволяющие эффективно противостоять экспансии Запада.
Авторы реформ-революций всегда понимали: систему надо не ремонтировать, а менять, причем весьма резко.
Стабильность как проклятье
Российские власти боялись резких перемен, как огня, они надеялись, что все проблемы можно решить постепенно, путем эволюции; и буквально молились на стабильность как главное условия эволюционного процесса.
Отсюда и чаемые Столыпиным "двадцать спокойных лет", за которые он готов был сделать Россию самой великой страной. И его главный пропагандистский посыл: "Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия". Заложенный в ней меседж по сей день используется властью для идеологической дискредитации радикальных оппозиционеров.
Хитрость в том, что разговоры о долгой эволюции часто служат оправданием нежелания перемен сейчас. Лучше потом, когда придет время. А есть это время? История показала, что у Столыпина его не было.
Главным системным противоречием русского общества на рубеже XIX-XX веков бы земельный вопрос – гордиев узел, который государство не решалось рубить и не могло распутать. Мудрому Столыпину император поручил еще раз попытаться найти кончики нитей этого "русского клубка".И он искал, несмотря на то, что в народном сознании уже давно укоренилось сермяжное представление о единственно справедливом и относительно простом (по мнению народа) решении земельного вопроса – о "черном переделе": помещичья земля должна стать крестьянской. Рубить, а не распутывать. Впоследствии, кстати, большевики и поманят крестьян этим простым решением.
Но "черный передел" означал, что часть бенефициаров системы, и даже часть ее механизма в лице помещиков должна уйти с исторической сцены.
Успешные реформаторы-революционеры всегда понимали, надо пожертвовать меньшим, чтобы спасти большее, ликвидировать сословие, но сохранить страну. Потому Ататюрк пошел против исламского духовенства (а ведь это была силища), прогрессисты из партии Мейдзи не только упразднили самурайское сословие, но и жестоко подавили восстание самураев в 1877 году, а технократический американский Север без лишних сантиментов поверг в прах мешающий его развитию плантаторский Юг. Даже успех мирных китайских реформ, во многом был предопределен суровой "культурной революцией": в ходе "удара по штабам" хунвейбины расправились со значительной частью партбюрократии, чем, по мнению некоторых китаистов, упростили последующее проведение рыночных реформ.
А русские власти, похоже, и в правду верили, что задача реформ - как можно дальше оттянуть время решительных перемен. Радикально, раз и навсегда аграрный вопрос не смог в свое время решить "царь-освободитель" Александр II, спустя полвека после него российское государство вновь натолкнулось на "крестьянские" грабли.
Безошибочный путь к революции
Все остальное – уже детали. Если задача в принципе не имеет верного решения, самые логичные промежуточные рассуждения все равно заведут нас в тупик.
Именно так вышло с аграрной реформой Столыпина. В рамках поставленных задач он действовал совершенно правильно, тем не менее, каждое его действие не отдаляло, а приближало революцию.
Крестьянам нужно дать землю? – пусть возьмут казенные земли Восточной Сибири и киргизские степи. Но зачем крестьянам Сибирь, когда под боком земли помещиков и накопленное веками неудовлетворенное чувство справедливости?
Может поэтому переселенческая политика Столыпина не увенчалась успехом – переселение поглотило лишь 10% прироста сельского населения; за десять лет реформ с мест снялось около 3 млн человек, большинство из которых не добралось до места назначения, а осело на Урале; впоследствии около полумиллиона человек вообще вернулись в родные места.
Еще злая шутка истории: Столыпин хотел превратить русских крестьян в фермеров-индивидуалистов и для этого разрушал сельскую общину. Общину, которую крепостное государство пестовало и укрепляло веками, ведь она, община, была ее главным фискальным инструментом и механизмом коллективной ответственности, которую угнетенные крестьяне научились использовать как инструмент взаимной поддержки: сильные вынужденно поддерживали слабых. Разрушать крепостной рудимент было нужно, но само государство, постаралось, столетиями, укрепляя общину, чтобы этот процесс не прошел без потрясений.
С уходом из общины самых успешных и богатых – они первыми поехали за землей в Сибирь – закончились ссуды для середняков и бедняков, затормозился приток новых технологий. Нередко развал общины вел к упадку целых деревень и деклассированию сельских низов, которые позже стали ударной силой будущей революции.
Поэтому утверждения критиков Столыпина о том, что он своими действиями подготовил почву даже не для февральской, а для октябрьской революции, имеют под собой основания. Но только вины Петра Аркадьевича в этом нет – он действовал в рамках заданных условий – сохранял систему, ремонтировал, когда надо было менять.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
