Нашумевший в Питере спектакль "Лир" театра "Приют комедианта" покажут в Москве 6, 7 и 8 апреля в Театральном центре "На Страстном". Перед началом гастролей РИА Новости спросили у режиссера Константина Богомолова, почему его постановка вызвала такой скандал, какого зрителя он сам ждет на свои спектакли, и какой представляет себе эпоху, в которую творит. Беседовала Анна Банасюкевич.
- В программке "Лира" Вы объясняете, что Ваш спектакль о конце света, который никто не заметил. Зачем эта подстраховка?
- Помимо подготовленного зрителя со свободным отношением к театру, есть и другие. На премьерных показах из зала уходило человек по сорок. Я уже не говорю о том, что уровень считывания сценического текста — в том числе и многими критиками — крайне низок. Часто люди приходят в зал с какими-то предустановками. Что касается "Лира", то спектакль еще достаточно литературен, там очень многое в слове. Область восприятия "Лира" — интеллектуальная, а не чувственная. Поэтому некое пояснение наподобие либретто разумно.
Кроме того, я все время слышу обвинения в "капустности". И хотя, на мой взгляд, ирония — гораздо выше "скотского серьеза", "скотский серьез" программного текста — нервная уступка зрителю. Приходится предупреждать в программке, что я о серьезном, а не просто стебусь. К тому же, я делал спектакль в городе, где сильны уныло-православные настроения. Надо было объяснить, что я не фашизм пропагандирую и не смерть сею, а о чем-то очень духовном размышляю. Я занимаюсь театром, а у этого искусства нет автономного существования, оно требует взаимодействия с общественностью, оно живо залом, зрителем. Конечно, приятно жить отшельником, ходить в персидском халате и многозначительно глядеть на всех. Но я же живу в реальном мире. Мне, например, не нравятся рожи на улице, но я же не буду ходить и бить всем в морду. Я вполне себе даже и с кем-то из этих рож здороваюсь, нормально.
- А вот говорят, что режиссер Богомолов презирает зрителя — это так?
- Человек, который чувствует презрение к себе, закомплексован. Если ты чувствуешь презрение — можешь не смотреть, но если спектакль тебя держит, значит, есть диалог. С тобой разговаривают, а не презирают тебя. Я, как зритель, никогда в жизни не испытывал презрения к себе. Мне либо что-то не нравилось, казалось глупым, либо вызывало восторг — своей свободой, инакостью, настоящестью. Ну, может, я выработал уникальную стилистику, которая транслирует исключительное презрение к зрителю. Мне кажется, это ощущение зачастую идет от того, что люди чувствуют, что с ними разговаривают на языке, который они не понимают. Еще такие чувства часто возникают у людей, занимающихся театром иначе, чем ты. Также я никогда не понимал людей, которые обижаются на капустники. Вы же занимаетесь самым свободным, самым шутовским делом – театром! Как можно на шутовство обижаться?
- Но сейчас, вроде, появляется новое поколение зрителей?
- Да, но тот зритель, о котором мечтаешь, в театр не ходит. Потому что в театре он не слышит адекватной интонации – современной, жесткой, ироничной. Вот 100 тысяч с Болотной площади, плюс их друзья — это полмиллиона. Они умные, успешные, ироничные — это видно по лозунгам. В какое шутовство они превращали, вроде бы, серьезную акцию! Для них ирония — это важная эстетическая категория. Это такая захаровско-мюнхаузенская позиция. Для этих людей театр отсутствует сегодня, как место, где можно пообщаться с такими же умными, свободными людьми, найти современный способ общения. Они приходят в зал и видят архаичное зрелище. Было бы здорово этих людей втянуть в театр, за ними будущее. А сейчас те люди, которые наполняют залы, ждут развлечения или такой, безопасной, духовности. Смотрим спектакль в презервативах духовности. Даже оргазм имитируем.
- Я категорический противник уничтожения репертуарного театра. Это как церковь — я к ней сложно отношусь, но, будучи неверующим человеком, я осознаю, что церковь важнейший культурный институт. Церковь во все времена была средоточием культурной жизни. Еще в церкви можно укрыться. Церковь - не воин, а укрытие. У нас этого нет сейчас.
Репертуарный театр - тоже важнейший институт. Убивать его также глупо, как перестраивать старый зал, ничего не понимая в его акустическом устройстве. Зал станет удобнее, а звучание убьется. Просто надо заниматься человеческой и системной реформой.
Репертуарный театр нужен, потому что в его структуре заложено много возможностей. Много чего, что невозможно в рамках отдельного проекта.
- Ирония в "Лире", наверное, вызывает раздражение еще потому, что затрагиваются священные темы – война, история...
- Ненависть к иронии возникает потому, что ирония и смех вообще не имеют границ. Для смеха нет ценностей, смех имеет право на все. Это опасная вещь для ханжей. Мне кажется, что сегодня наступает эпоха личной ответственности, сегодня каждый должен формировать свою собственную систему ценностей, личную.
- Это же страшно?
- Это прекрасно. Я отношусь к человеку с большим почтением, я верю, что добро в человеке не от Бога, церкви или уголовного кодекса, а от природы. Я верю в то, что человек добр по природе, что зло — это болезнь, что зло неостановимо церковью и кодексом, так как это физиологическая потребность вызванная болезнью. Если человек так устроен, что у него есть потребность пролить кровь, он прольет ее, ничто его не сдержит. Момент личной ответственности - это момент высшего доверия к человеку. Эта вера в то, что человечество уже выросло из детства, что оно имеет право на самостоятельность.
- Но человек часто сам отказывается от свободы?
- Человек бывает слаб, но сегодня наступает момент в истории человечества, когда человек перестает бояться самого страшного – смерти. Смерть стала бытом, смерть стала такой же близкой и реальной как шкаф, телефон. Смерть - как один из гаджетов. Информационная насыщенность такова, что мы знаем, что в любую секунду может упасть метеорит, взорваться что-то. В какой-то момент возникает чувство: "Господи, ну помрешь, и что...". Смерть стала частью жизни. Уходит категория эсхатологического страха, наказания. И тогда человек перестанет бояться делать собственный выбор. Мне кажется, это абсолютно гуманистическая идеология.
- Вы сказали про эпоху гуманизма. После 20 века это слово не очень актуально. После массовых убийств ценность одной жизни исчезла?
- Ценность отдельной жизни осталась. Перестал быть исключительным факт смерти, трагедии. 20 век, с одной стороны, окунул мир в ужас, а с другой – сделал человека взрослым. Взрослый человек понимает, что смерть есть, что он – один, и ответственность на нем. Также и человечество понимает, что бога нет, и ответственность на нас. Бог не спас от того ужаса, который был, от того, что человек превратился в скотину.
- Если нет Бога, перед кем ответственность?
- Перед собой. Если я вижу, что рядом что-то страшное и несправедливое происходит, это только моя ответственность – могу я физически пройти мимо и дальше жить с этим, или не могу.
