Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты "Дом актера" – специально для РИА Новости.
Какого бы автора мирового репертуара ни ставил московский режиссер Юрий Погребничко в последние тридцать лет во вверенном ему театре "Около дома Станиславского" ("Около"), всегдашний протагонист его подмостков – человек зоны, клиент психушки, лагерник лесоповала в мужском или женском обличье. Этот персонаж с удивлением смотрит на мир, обезображенный жестокостью, обычно спрятанной в режиссуре Погребничко.
Но есть еще какая-то глухая стена на крошечной сцене театра, не натуральная, а невидимая, когда человеку невыносимо само бытие, потому что вокруг через край разлито насилие. В этом вечном ГУЛАГе оказываются и Мальвины, и Артемоны, которые тонкими голосами лепечут о пережитом отчаянии, об одиночестве. Они обречены в своем существовании на безысходную тоску и неприкаянность.
Аннотация, данная театром на новый спектакль Юрия Погребничко "Оккупация – милое дело. О, Федерико!" по пьесе Татьяны Орловой, может ввести в заблуждение доверчивого зрителя.
Читаем:
"На удивление всем, Юрий Погребничко ставит живого автора, причем неизвестного. Ее пьеса автобиографична, и рассказывает о жизни наших в послевоенной Германии, увиденной глазами ребенка. Причем неординарного. Некоторый сдвиг по фазе придает героине особую свободу, своеобразную мудрость и наив. И героиня, и автор – обе обожают Кабирию и вообще Феллини. Возвращение к своему детству, как художественный прием напоминает феллиниевский "Амаркорд".Эта необычная пьеса двадцать лет пролежала в столе у автора. Орлова никаким театрам ее не показывала, мечтая о постановке именно Юрия Погребничко".
Все театральные премьеры осени в Москве. Инфографика >>
Дух ностальгии по детству, возможно, и сближает работу театра с "Амаркордом". Но героиня, обозначенная в программке как Женщина (персонаж Лилии Загорской), ведет свои воспоминания на территории послевоенной Германии, разделенной на Восточную и Западную.
Погребничко привычно сдвигает границы, расширяет понятие лагеря (симптоматично и то, что в советской лексике слово "лагерь" всеохватно обозначало самые разные социальные образования – от пионерского до лагеря социалистических стран).
Советская девочка из семьи военных оказалась в Германии, но оказалось – и там есть территория, за которую идти нельзя. Неслучайно Женщина вспоминает, как осуждали ту советскую гражданку, которая решилась всего лишь дефилировать в западной части оккупированной страны. "А у нас и мысли не было уехать, просто такой мысли не возникало", – признается странное существо на сцене.
Счастье в зоне, воспоминания о радостях детства в лагере – возможно ли такое? Эту вариацию предрассудка любимой мысли развивает в новой работе Юрий Погребничко.
Лилия Загорская трепетно играет это существо, хрупкое и странное, которое попадает из одной зоны в другую. В фетровой красной шляпке, завязанной под подбородком, в драповом пальто и черных шароварах с начесом она нелепа. Одновременно, как это ни странно, она и элегантна (художник по костюмам – Надежда Бахвалова). Актриса изящно дает нам понять, какой была эта самая девочка, с каким изумлением на нее взирали немецкие семьи на улице, когда советская семья только-только приехала в побежденную страну. И даже такой едва заметный, но точный штрих, как съехавшая набекрень шляпка, и сама героиня, словно привыкшая стоять на юру, терпеть насмешки и презрительные взгляды всех вокруг, не умаляет ее особой красоты. Нежным дается и особая сила. Стойкая привычка к тому, что ты – вечный объект насмешек, сообщает кому-то и волю упрямо оставаться самим собой, вглядываться в мир и замечать суть, не тратясь на то, как и что о тебе скажут или подумают. Женщина в исполнении Загорской, взрослея, все равно остается той девочкой, принцессой в шароварах советского предместья на немецкой земле.
Перед нами на сцене проносится и наша общая историческая лента памяти, как будто мы все оказались в захолустном кинотеатре, и смотрим документальную хронику перед началом фильма. Спектакль окольцован кинодокументом. Мы видим черно-белые кадры: солдаты, идущие по дорогам, отряды, пересекающие лесополосу, а вот появляются цветные кадры советских парадов на красной площади, сопровождаемых песней Александра Градского "Жил был я". И сразу режиссер определяет контрапункт, высекающий какое-то особое чувство: вся эта война, державная парадность с юными суворовцами, марширующими как заведенные автоматы, – тяжелый сон истории, в который мы все попали, морок, где нас обрекли на небытие.
Звук в спектакле дробится: то зазвучит голос Бернеса и быстро оборвется, то тревожно застучат колеса поезда, то в пространство ворвется дикий оптимизм народного советского шлягера "У нас еще в запасе 14 минут".
Подробнее о других премьерах нового театрального сезона >>
Воспоминания Женщины перемещаются между прошлым и настоящим.
Только-только героиня рассказала, как в карауле советской пионеркой выговаривала немцам, идущим на службу в храм, что Бога нет, и вот она уже размышляет про наше время, как она жаждет разоблачений и готова начисто переписать всю серию ЖЗЛ. В этой сумбурной исповеди есть и признание первой зависти к чужому таланту, к девочке, сыгравшей Золушку, но в жизни так ею не ставшей. Золушка спилась. Она передает острое понимание ребенка, что немцы живут лучше русских. Плюс зрелый и выстраданный постулат о преимуществе быть сумасшедшим. Все это идет потоком сознания, чередой странных и честных признаний одинокого существа, позволившего себе привилегию быть во сне истории, оставаться собой.
Женщина лагерного "Амаркорда" обречена стоять на перепутье.
Кажется, застыла она в руках со свечкой, но свечкой оказывается жезл путевой обходчицы, который она то прячет в свое драповое пальто, то снова открывает полу и сигналит им проходящим мимо поездам. Сигналит вечности, что она есть, что она жива.
А жизнь летит мимо.
Послевоенный городок легендарного "Амаркорда" (в переводе – сладкая нить воспоминаний) с мотоциклистом, с костром на городской площади, что мы видим на экране в спектакле, увековеченный Феллини, овеян печалью, но и счастьем. Пространство русского "Амаркорда" дышит только печалью, только тоской, хандрой бытия, обрекая человека зоны оккупировать и быть оккупированным. Жили ли мы, воюя, побеждая страшной ценой? Жили ли мы, зарывая в землю миллионы? И как жить дальше с этим знанием, с таким вот "Амаркордом"?
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
