"Не нужно отделываться от человека его биографией", - эта фраза Юрия Тынянова вполне приложима к Николаю Гумилеву, замечательному поэту, казненному чекистами 90 лет назад. Много лет имя Гумилева было под запретом, а когда запрет сняли, большинство читающей публики так и не пошло дальше краткой биографической аннотации. Путешествовал в Африке, женился на Анне Ахматовой, развелся, сражался на Первой мировой войне, погиб в 35 лет.
Получается, что поверхностные почитатели Николая Степановича повторяют о нем то самое мнение, которого придерживался погубивший Гумилева молодой следователь-чекист Яков Агранов ("кровавый Яня"), только с обратным знаком. Монархист, внутренний эмигрант, мистик, сочувствовавший белогвардейцам… В восьмидесятые и девяностые годы ХХ века все эти характеристики, звучавшие как приговор в последнем для Гумилева 1921-м году, сменили негатив на позитив. Но от этого они не стали истиной.
Не нужно делать из Гумилева поэта-монархиста, как не нужно делать из Осипа Мандельштама поэта протеста из-за стихотворения "Мы живем, под собою не чуя страны", о котором знали несколько человек.
Гумилев знал участников пресловутого "Таганцевского заговора", но, судя по всему, в их действиях не участвовал. Не потому что трусил - Гумилев никогда в жизни не позволял чувству страха сковать его хоть в чем-нибудь.
Просто у Гумилева была своя революция, не политическая, а эстетическая. Она ничего общего не имела с большевистским переворотом, ее главные победы уже состоялись в 1908-1913 годах перед самой трагедией Первой мировой. Именно тогда вышли первые зрелые сборники его стихов ("Жемчуга", "Чужое небо"), было основано объединение "Цех поэтов" и придумано название для нового литературного стиля - акмеизма. В окопах Первой мировой Гумилев стал дважды Георгиевским кавалером, он прекрасно владел саблей и пистолетом, но главным его оружием было слово, и это слово он не ставил на службу ничему, кроме сплава жизни и искусства.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, словно розовое пламя,
Слово проплывало в тишине.
В своем чуть запоздалом служении музам посреди пулеметов и тифозных бараков Гумилев был не одинок. Эстетическая революция в России не совпала с политической по времени, она состоялась чуть раньше. Главные художественные открытия в России были сделаны в самом начале века, и к 1917 году "буря и натиск" нового искусства уже слабели.
То, что Маяковский, Рахманинов, Гончарова и другие наши великие соотечественники создадут после 1917 года, часто будет продолжением уже заданных в 1908-1914 годах тем.
Борис Пастернак нашел свой поэтический голос (сборник "Сестра моя жизнь") перед самой революцией 1917 года. Но все-таки революционеры в искусстве и в политике были людьми одной эпохи. Например, модный тогда дарвинизм был и у тех, и у других в подкорке мозга, только выводы из дарвиновских идей они делали разные. Вот гумилевский вариант:
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, -
Так век за веком - скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Шестое чувство здесь - это жизнь духа. А большевики видели в хвощах, динозаврах и человекообразных обезьянах прелюдию к "диктатуре пролетариата"…
Не совпали обе революции ни этически (революционеры от эстетики были намного добрее революционеров от политики), ни, извините за канцеляризм, кадрово. Политические радикалы Ленин, Троцкий и Каменев были ретроградами в искусстве (Ленин, услышав стихи Маяковского, морщился и тянулся к Тютчеву, Троцкий и Каменев увидели в великом новаторе Андрее Белом "литературный труп"). Пришедшие на смену Ленину изобретатели соцреализма Сталин и Жданов в эстетике оказались просто агрессивными мещанами, глушившими все, что "невозможно напеть" (ждановское выражение).
В итоге победившая было эстетическая революция начала двадцатого века столкнулась с мощным революционным же политическим регрессом, тащившим Россию куда-то в семнадцатое столетие, в изоляцию. А ведь акмеизм, по определению Мандельштама, был не чем иным, как "тоской по мировой культуре". Гибель акмеиста Гумилева в этой ситуации оказалась неизбежна: что может тонкий "романтический цветок" против самосвала, твердо намеренного высыпать гравий из кузова в азиатском направлении?..
Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
Оказалось - помогли. Сколько сегодня продержится в памяти людей поэт, чьи книги не издаются, а отдельные стихи невозможно отыскать в интернете? Год, два? Да и с изданными книгами не очень-то нынче читают. А Гумилева хранили в списках, переписывали от руки, ксерокопировали более шестидесяти лет. Именно столько лет его практически нельзя было печатать.
Три поколения хранителей… Тут заслуга не только великой жены Гумилева - Анны Ахматовой. (В их паре, кстати, любящей стороной был Гумилев, а Анна Андреевна скорее "позволяла себя любить" и после смерти Гумилева не намерена была класть жизнь на сохранение наследия бывшего супруга.) Тут поработали десятки и сотни почти безымянных героев - таких, как литературовед Павел Лукницкий, начавший еще с 1924 года, под страшной угрозой, писать летопись жизни и творчества Гумилева, собирая все документы и свидетельства. Книга с этими исследованиями вышла в 1990 году. "Романтический цветок" пробился сквозь мещанский гравий.
Смотреть фотоленту "Анна Ахматова - душа Серебряного века" >>
"Камни пройденных дорог сумел пробить росток!" - эта песня конца восьмидесятых и про Гумилева тоже.
Сейчас, когда в адрес "гомо советикуса" раздается столько справедливых и несправедливых обвинений, неплохо бы вспомнить, что творчество Гумилева и Белого сберегли для нас люди, бывшие самыми рядовыми советскими гражданами. Гумилева своими записками и "взрывоопасным" архивом спас от "жерла вечности" студент двадцатых Лукницкий, а Белого - его ученик по Пролеткульту Петр Никанорович Зайцев, до конца жизни Белого работавший его литературным секретарем и оставивший нам множество важных сведений о боготворимом им патроне.
Гумилев и Белый были не аристократами духа, а его революционерами, сословная спесь была им чужда. Оба вернулись в революционную Россию из Западной Европы, причем вернулись по доброй воле, повинуясь только внутреннему чувству долга. В Пролеткульт оба тоже пошли преподавать добровольно - целью эстетической революции начала века была переделка жизни для всех, а не создание индивидуальных уютных гнездышек с дизайном и интерьером. Цель - подарить читателю мир, где даже знакомый по детским книжкам верблюд - чудо, а не туристическая рутина.
И такие смешные верблюды,
С телом рыб и с головками змей,
Как огромные древние чуда
Из глубин пышноцветных морей.
Был ли проект эстетической революции по всеобщему улучшению жизни утопией? На уровне огромных масс народа - да. "Град Инония" для всех, обещанный в одноименной поэме Есениным, не получился. Зато у эстетической революции было множество достижений в индивидуальном, а не командном зачете. Ее плодами стали интереснейшие личности, до сих пор вносящие в нашу жизнь "элемент бесконечности", по выражению Пастернака.
Гумилев дал нам пример индивидуальной выковки такой творческой личности. Он, некрасивый, болезненно худой мальчик, прыщавый гимназист из Царского Села, с детства поставил себе цель - "в Индию духа купить билет". И он его покупал лет тридцать - в конце жизни кровью, а в детстве - победами над собой. Вот воспоминания самого Гумилева по этому поводу:
"В 14 лет я прочел "Портрет Дориана Грея" и вообразил себя лордом Генри. Я считал себя некрасивым и мучился этим… Черты моего лица еще не одухотворились - ведь они с годами приобретают выразительность и гармонию… Я по вечерам запирал дверь и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я твердо верил, что силой воли могу переделать свою внешность. Мне казалось, что с каждым днем я становлюсь немного красивее".
Ему не казалось - он и вправду становился красивее, как гадкий утенок в сказке. Поэт не может не быть красив. А потом он улетел от нас - как цветаевские птицы из "Лебединого стана".
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
