Том Грэм, старший директор по России в администрации Джорджа Буша-младшего, ныне директор в компании Генри Киссинджера, рассказал "Московским новостям" о том, каким виделся из Вашингтона Советский Союз до и во время путча 1991 года, и о том, каким сегодня предстает мир для Соединенных Штатов (материал выйдет в завтрашнем номере газеты "Московские новости").
— В Москве мы 19 августа мучительно думали, что дальше — неужели обратно в Советский Союз? А что говорили в Вашингтоне американские политики, когда к ним пришло осознание того, что происходит?
— Первое: мы пытались понять, что это — государственный переворот, дворцовый, путч или агония Советского Союза? По вашингтонскому времени события начали разворачиваться поздно вечером 18-го, информации было мало; всерьез начали обсуждать, что происходит, только утром 19-го, когда в Москве день уже клонился к вечеру. Я работал в Пентагоне, мы собрались в офисе министра обороны, то есть Дика Чейни, чтобы пробрифинговать его о событиях в Москве. Главное тогда было понять, кто лидеры этой акции, ГКЧП — это что? Мы видели, что в нем приняли участие почти все силовики. А это, как нам тогда казалось, почти все советское правительство… Но одновременно мы заметили некоторые странные вещи. Десятки тысяч людей вокруг Белого дома. Что это за переворот, если народу позволяют собраться на площади? Перемещения Бориса Ельцина и его команды из Архангельского в Белый дом. И там была телефонная связь! Президент Буш хотел связаться с Ельциным, и он моментально ответил. Ну как это, если переворот? Поэтому уже в конце 19-го, самое позднее в начале дня 20 августа мы пришли к заключению: это не революция, не государственный переворот, это путч, и он обречен. Через сутки, неделю, но обречен. И начали резко осуждать то, что произошло, поддерживать Горбачева и Ельцина, постарались сплотить всех наших союзников вокруг поддержки этих фигур.
— Еще до путча рассматривались ли в Вашингтоне сценарии реванша и возврата к авторитарному советскому строю? Кто считался главной угрозой?
— С самого начала перестройки мы рассматривали возможности реванша. В 1987–1990 годах я работал в политическом отделе посольства США в Москве, и мой шеф после каждого пленума ЦК отправлял в Вашингтон телеграмму: это уж точно конец, сейчас наступит реванш. Слово "силовики" тогда не употреблялось, обсуждались консервативные силы в КПСС, спецслужбы, аппарат. Все аналитические работы того времени содержали опасения, что реванш возможен.
Осенью 1990 года начался поворот Горбачева направо, довольно консервативные фигуры пришли в правительство, например Павлов вместо Рыжкова. Шеварднадзе выступил с речью о возможности диктатуры. Я тогда уже работал в Пентагоне, и мы подготовили брифинг для руководства о том, что происходит в Советском Союзе. Заключением было, что консервативные силы стараются осложнить нашу политику, возвратить влияние Союза в Восточной Европе и т.д. Но даже когда мы думали о реванше, то считали: в долгосрочном плане он обречен.
Фукуяма написал свою статью о конце истории, которая затем легла в основу книги, в 1989-м. Он тогда работал в RAND Corporation, имевшей контракт с Пентагоном. То, что он написал в статье, отражало умонастроения и многих в Пентагоне: триумф западных ценностей, демократии, рыночной экономики. Поэтому, несмотря на проблемы, осложняющие процесс, мы считали: упадок СССР неизбежен.
— Что вы понимали под долгосрочным планом?
— Пять, максимум десять лет. До конца века, не больше.
— А сценарии развала Советского Союза рассматривались? Не реванша, а именно развала.
— В 1989 году была сформирована узкая межведомственная группа во главе с Кондолизой Райс, старшим директором по России в совете нацбезопасности, которая должна была обсуждать именно крайние варианты развития СССР. Обсуждали и сценарии распада. В узком кругу, конечно, высшее руководство было в курсе. Из посольства же в Москве мы начали отправлять телеграммы о том, что надо всерьез принять во внимание вариант развала Союза, еще в 1989 году.
Один из первых меморандумов, который я подготовил, начав работать в августе 1990-го в Пентагоне, был о развале Союза, сценариях и последствиях. Меморандум был для Чейни, но прежде чем попасть на стол министра, бумага проходила некоторые этапы. И был человек, который счел такой прогноз слишком рискованным. Меморандум так и не дошел до Чейни, оставшись где-то в сейфах Пентагона…
— Администрация Буша долго не хотела общаться с Ельциным. До путча Белый дом говорил, что все вопросы может обсуждать с Горбачевым. Что это было — рамки протокола, страх перед новой фигурой, нежелание замечать, что в республиках появляются политики, которые уже не могут сосуществовать с горбачевским Кремлем?
— В отношении Бориса Ельцина в администрации США были очень разные мнения. Президент Буш и его советник по нацбезопасности Брент Скоукрофт особой симпатии к Ельцину не питали. Думаю, одна из причин — первый визит Ельцина в США в 1988 году. Он произвел довольно негативное впечатление, и это оказало огромное влияние на понимание, кто такой Борис Николаевич и какие последствия он несет. В то же время многие другие в истеблишменте были в каком-то смысле сторонниками Ельцина, пропагандировали его позиции. В частности, Дик Чейни был большим сторонником Ельцина.
Думаю, причины были у всех разные. Чейни, например, хотел гораздо более радикальной трансформации России. Когда Ельцин был избран президентом РСФСР и приехал в Вашингтон, Чейни приветствовал его как президента страны, хотя Россия тогда еще оставалась частью Советского Союза. И Буш, и Скоукрофт тоже встречались с Ельциным, но более сдержанно — он был приглашен в Белый Дом не как президент, а как влиятельная политическая фигура в России.
Для Буша, Скоукрофта и других Горбачев был надежным партнером по контролю над вооружением, освобождению Восточной Европы, объединению Германии. К тому же Советский Союз поддержал войну в Персидском заливе, и это была, с нашей точки зрения, огромная заслуга Горбачева. В этой ситуации тесно работать с Ельциным означало бы подрывать позиции Горбачева. Мы хотели, чтобы Ельцин работал с Горбачевым в продвижении реформ.
— Правда ли, что для администрации США в то время самым важным было не то, что происходит в СССР, а что будет с Восточной Европой?
— В центре нашей внешней политики находился Советский Союз, и он рассматривался как главный фактор освобождения Восточной Европы. Все началось с Советского Союза, иначе и быть не могло, несмотря на то что уже возникло антисоветское движение в Восточной Европе, в частности в Польше. Но мы помнили: без изменения Союза ничего хорошего не получится и в Восточной Европе. Вот почему Буш и Скоукрофт особенно хотели работать с Горбачевым: без продолжения реформ в Москве освобождение Европы было невозможно. Там стояли сотни тысяч советских солдат, на уме, конечно, была судьба Пражской весны, события в Польше начала 1980-х…
— Когда, на ваш взгляд, Советский Союз пересек рубеж, за которым ни при каких обстоятельствах уже невозможно было его сохранение?
— Советский режим умер задолго до развала Союза как географического понятия. Я бы сказал, в 1989 году, когда горбачевская политика перешла от реформы коммунистической системы к ее трансформации. Началось что-то совсем иное, несоветское, некоммунистическое. Выборы представителей на съезд народных депутатов и затем его первое заседание были тем историческим рубежом. Что же касается распада Союза как территории и того, когда это стало частью американской внешней политики, я бы сказал, только после путча. Тогда встал вопрос, как это произойдет — с кровью или без.
— Во время визита 1 августа в Киев Буш сказал, что "американцы… не придут на помощь тем, кто пропагандирует суицидальный национализм на основе этнической ненависти". За этот пассаж его потом яростно упрекали. Почему он так сказал, тем более уже через три месяца он горячо поддержал референдум о независимости на Украине?
— То, что Буш сказал в Киеве, было изложением нашей внешней политики того времени. Думаю, он честно хотел предупредить, что есть разница между свободой и независимостью. В Югославии уже происходила бойня. И самым страшным вариантом развития СССР был кровавый распад с ядерными боеголовками. Что президент должен был сказать? Что он понимает, что Союз разваливается и это вопрос времени? Даже если бы он так и думал, мог ли он это произнести?
В связи с этим еще история. Может быть, вы помните, Пентагон публиковал доклады под названием Soviet Military Power. Весной 1991 года мне поручили писать главу о политической ситуации в Союзе. Я написал: авторитет Горбачева снижается, национализм в республиках растет, консерваторы набирают силу. Когда мы передали проект на одобрение в Белый Дом, оттуда раздался звонок. Сотрудник администрации сказал: "Я понимаю, что все это очень возможно, но представьте: выходит книга, а Буш встречается с Горбачевым. Что он ему скажет?.." Мы переписали главу, выход книги был запланирован на… 19 августа. Кинулись останавливать тираж, опять начали переписывать. Все уже все понимали, но публично президент по-прежнему вынужден был оставаться в рамках официальной политики.
— Какие, на ваш взгляд, в те годы были ключевые свершения и просчеты в международной политике США? К последним многие относят слова Буша о том, что "США выиграли холодную войну".
— Это было сказано в разгар предвыборной кампании… Но все-таки можно было сказать: "Мы с народом бывшего Советского Союза победили". Подчеркнуть, что свершилась победа над коммунизмом, над режимом и что мы не смогли бы этого сделать одни, нашими союзниками стали люди Советского Союза. Этого не было сказано. Конечно, речь State of the Union была для американской публики. Но, думаю, эта была ошибка с точки зрения дальнейших отношений с Россией. Нужно было подчеркнуть, что мы работаем с нашими российскими коллегами как с равными. Не триумфатор и побежденный. И то, что выступление повлияло на умонастроения американского политического истеблишмента, — это так. Подобное отношение продолжалось и во время администрации Клинтона, и второго Буша…
— Сегодня с самим американским истеблишментом творится нечто неладное. Дебаты вокруг госдолга едва не привели страну к дефолту, а мир — к новому финансовому кризису. Что это было?
— Есть понятие "незрелая демократия", есть "зрелая демократия", а тут "перезрелая"... А если серьезно, очевидно, что политическая система дает сбои. Отчасти это следствие нашей электоральной модели, позволяющей регулярно перекраивать границы избирательных участков в пользу выигравшей партии. Затем праймериз, в которых принимают участие партийные активисты. А независимые избиратели не могут участвовать ни в республиканских, ни в демократических праймериз во многих штатах. Эти обстоятельства работают в пользу сторонников крайних и зачастую противоположных позиций в Республиканской и Демократической партии.
— Ситуация показала крайности в политике. Но во внутренней политике США всегда доминировал компромисс.
— В американской политике возникали довольно серьезные крайности, и некоторое время они оказывали огромное влияние на ситуацию в стране. Гражданская война — это компромисс? А волнения по поводу войны во Вьетнаме, гражданские движения за равные права в 1960-х? Налицо были крайние позиции как в обществе, так и в истеблишменте. Но дело в том, что эти крайности присутствовали максимум десять лет, затем общество находило компромисс. Сейчас крайности опять возродились, и встает вопрос: партия чаепития — это надолго или американская система укротит страсти в ближайшем будущем?
— Киссинджер писал, что в начале XX века "вхождение Америки в международную политику превратилось в триумф веры над опытом". Но сегодня "Америка более не может ни отгородиться от мира, ни господствовать в нем". Чем это может обернуться в ближайшие годы?
— С тех пор как сто лет назад США обрели статус великой державы, мир стал совсем другим. И у нас нет опыта взаимодействия с таким миром. В начале XX века еще можно было отгородиться. После второй мировой войны возник двухполярный мир, у нас был один главный враг, вокруг которого мы и организовывали внешнюю политику. Руководящим принципом было сдерживание. Кроме того, на протяжении десятилетий США оставались самой богатой державой с огромным разрывом. Мы могли позволить себе очень многое, и не было строгой нужды определять приоритеты. Надо больше танков и ракет? Пожалуйста. Надо какой-то стране дать больше денег? Дали.
Сейчас на фоне дефицита и госдолга мы впервые ощущаем ограничение наших возможностей и инструментов. Это означает, что, во-первых, мы не можем одни определять мировую повестку дня, придется работать с другими странами. Во-вторых, мы не можем более заниматься всем, соответственно возникает вопрос приоритетов, разменов и уступок. Такого опыта у нас нет, и конечно, на сей счет ведутся серьезные дебаты. Есть политические силы, которые настаивают: несмотря ни на что, Америка исключительная страна. Может, и так, но действовать, как раньше, все равно невозможно. Нам еще предстоит научиться, как проводить наши интересы в этом новом мире. Так что дебаты идут сейчас на самом деле вокруг двух фундаментальных для Америки вопросов: о роли государства в американской жизни и роли США в мире.
Беседовала Светлана Бабаева, руководитель бюро РИА Новости в Вашингтоне, специально для "МН"
