В первой половине девяностых годов, закончив университет, я подрабатывал по вечерам переводами в московском бюро газеты "Чикаго трибюн". Шеф бюро, к которому я по американским правилам обращался запросто по имени, называя его Джимом, потряс меня: оказалось, что его любимый писатель - Валентин Распутин. Тот самый, автор повести "Прощание с Матерой", 35-летие которой отметил вчера документальным фильмом канал "Культура".
Джим, которого сегодня, увы, уже нет в живых, принадлежал к тому поколению американцев, которое я больше всего люблю, - к "молчаливым" послевоенным книгочеям, ровесникам Холдена Колфилда. В быту он бывал по-ирландски вспыльчив и даже грубоват, но наедине с книгой преображался. По-русски он говорил скованно, его словарного запаса не хватало для чтения распутинских книг, с их взыскующим правды, мастерски подлаженным под авторский стиль просторечием. Но перелистывая страницы английского перевода "Прощания с Матерой", Джим тяжело вздыхал и часто повторял одну и ту же фразу: "What happened to man?" ("Что же случилось с человеком?").
Что было уроженцу американского Среднего Запада, объездившему весь мир, до писателя-сибиряка, закончившего школу со смертью Сталина и написавшего повесть о придуманной им деревне-острове, обреченной уйти под воду из-за строительства ниже по течению его родной Ангары новой гидроэлектростанции? Но, наверное, в этом и есть сила литературы: она создает между людьми самые неожиданные и тонкие связи, служит средством коммуникации более совершенным, чем Интернет. Эта связь пробивается и через пространство, и через время. Сколько ни обвиняли Распутина в отсталости, старомодности, национализме, а вот только образ Матеры остается с нами и через тридцать пять лет. Разрушились вполне реальные "наукограды"; еще не ясно, как сложится судьба "инновационных технопарков", когда их отлучат от бюджетной соски, а выстроенная писателем фантазия стоит.
Потому что никакая инновация не работает без воплощенного в Матере нравственного закона. "Переступление" черты этого закона (слово "преступление" этимологически восходит к глаголу "преступить", зайти за черту) не компенсируется никакими особыми юридическими и экономическими зонами. Выгонять людей с насиженных мест во имя сияющего инновационного будущего - это как раз и есть такое преступление, что в России, что в Америке. Не меньшее преступление - изгонять людей с насиженных ДУХОВНЫХ мест, заменяя искусство "энтертейнментом", а культуру - услугами масскульта. И Джим это понимал.
Не понимал этого тогда я, когда договаривался об интервью Джима с Распутиным. Несмотря на свое природное западничество и иностранные языки, я испытывал почти физическое страдание, когда из-под пера моих иностранных подопечных выходили негативные статьи о России, да еще с использованием моих советов и переводов. Распутина тогда, в начале девяностых, было модно ругать в газетах, а лично я его не знал. Не брякнет ли он что-нибудь антисемитское? Не призовет ли к новой китайской стене вокруг России? Все эти мысли мучили меня, когда я брал домой для перевода кассету с записью интервью Распутина Джиму.
"Я - писатель-традиционалист. И я знаю, что читателей у меня будет все меньше и меньше. С этим надо жить",- уже первая фраза Распутина подняла разговор, словно на самолете, ввысь, с которой построения наших "патриотов" и "либералов" выглядели детскими песочными кучками.
Разговор пошел об экзистенциальных вещах, и смысл его можно выразить цитатами из "Прощания с Матерой", которые пережили и застой, и перестройку, и рыночные реформы - и наверняка переживут еще множество аналогичных песочных построений. "Кто скажет, почему у путных людей родятся беспутные дети?"; "В чем дело, граждане затопляемые?"; "Народу стало много боле, а совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу, хватило б для показу"; "Наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит".
Джим, знакомый с упреками в адрес Распутина со стороны перестроечной печати, задал по долгу службы и несколько политических вопросов, ответы на которые из уст писателя звучали совсем по-другому, чем в изложении, скажем, тогдашнего театрального критика Михаила Швыдкого. Наверное, Швыдкой был по-своему прав, только критика его была не литературная, пардон за невольно просторечный стиль. Поясню свою мысль примером.
Достоевский оскорбительно отзывался о поляках, а Толстой разбил жизни нескольких своих дочерей, не дав им (по отцовской любви!) выйти замуж за любимых людей. Но ЗА ЭТО писателей помнят только пошляки - настоящие читатели помнят писателя, прежде всего, в его высших точках, на высотах его литературного мира. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон" - вот в это-то время и работают Зоилы, для которых Набоков - сексуальный извращенец, подумывавший о работе в ФБР, Бондарев - сталинист, а Солженицын - выживший из ума "жизнеучитель Солж" (фраза "лимоновца" Ярослава Могутина).
… Закончив перевод интервью, я взялся за "Гроздья гнева" Джона Стейнбека, и прочел у него про американскую Матеру - тот самый родной для Джима Средний Запад времен великой депрессии. Этот Средний Запад не выжгли огнем, как Матеру, санитарные команды, подготовляющие территорию к затоплению. Его исполосовали по-живому тракторными гусеницами агрофирмы - очень похожие на те, чьи руководители уже обзывают оставшуюся русскую деревню хосписом.
"Мужчина, сидевший в железном сиденье, не был похож на человека: заключенный в перчатки, водительские темные очки, пылевую маску над носом и ртом, он был частью машины, роботом за рулем. Грохот тракторных цилиндров звучал по всей округе, становясь одним целым с воздухом и землей, так что они как будто бормотали в единой вибрации. Тракторист не мог удержать свою машину: она шла через всю округу, через десятки ферм в одну сторону - и через те же десятки ферм обратно… Руки тракториста не дрожали, потому что монстр, который прислал трактор, забрался и в его руки, и в его мозг, и даже в его мускулы - монстр заслонил его сознание темными очками, заглушил речь в его горле, затуманил его чувства, задавил его протест. Этот человек не мог видеть землю такой, какой она была, не мог почувствовать ее запаха; его ноги не помнили бугорки ее комьев… Он сидел в стальном сиденье и нажимал на стальные педали… Он любил эту землю не больше, чем любил ее пославший его банк".
Чем не всадник Апокалипсиса? И даже стиль здесь у Стейнбека какой-то распутинский… И хотя реальный Валентин Распутин переселился из родной деревни в райцентр в двенадцатилетнем возрасте, чтобы закончить школу, даже его "городские" повести пытаются пробудить в нас память тех самых комьев земли. Эта почва на самом деле не обязательно деревенская. Она - изначальная, вечная. Такая же, как любовь матери к ребенку или желание женщины обрести мужа. В повестях Распутина эти чувства всегда подвергаются экзистенциальному испытанию, его почва всегда горит. Ужас ребенка, вдруг осознавшего смысл одиночества ("Мама куда-то ушла"), случайная смерть "недостроившего коммунизм" семнадцатилетнего лесоруба ("Я забыл спросить у Лешки…"), растаскивание ничейного "общественного" добра ("Пожар") - обо всех этих страшных вещах Распутин писал и во время застоя, и даже до него, когда расхрабрившиеся впоследствии господа молчали в тряпочку. А начиная с "Прощания с Матерой" 1976 года каждое его произведение становилось общественным событием.
Исключением стала напечатанная в 2003 году повесть "Дочь Ивана, мать Ивана". Возможно, не к месту показался многим сюжет повести: мать изнасилованной рыночным торговцем девушки, отчаявшись добиться справедливости в продажных "правоохранительных органах", убивает насильника прямо в прокуратуре. Так же ругали сначала "Ворошиловского стрелка" с аналогичным сюжетом, а потом - оценили. Правда, у Распутина насильник - "кавказец". Неверное слово, ложная нота в камертоне? Возможно. Но тема повести, как всегда у Распутина, - больше, чем ее сюжет, как это всегда бывает в настоящей литературе. А о тех, кто цепляется к публицистическим деталям, мы, кажется, уже все выяснили.
Так что читать повесть - нужно. Если хотите узнать ответ на вопрос, который так мучил Джима, - what happened to man? И в самом деле: что с ним, человеком, случилось?..
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
