Александр Архангельский
Вечером в Страстную пятницу пришло известие о смерти большого артиста Михаила Михайловича Козакова. Я его немножко знал и могу утверждать, что он, как человек вольно, неканонически, но глубоко верующий, придал бы этому совпадению символическое значение. Он ведь вообще занимался в основном тем, что всему придавал значение. Не путать со значимостью и значительностью, характеристиками внешними и не поднимающимися выше обычной гордыни. Он придавал значение своей собственной жизни, поэзии, которую он любил до дрожи, до самозабвения и которую знал, как положено знать не актеру, а писателю. Окружающему миру, с которым каждую минуту выстраивал трагические взаимоотношения, то показывая ему, как тот опустился и гроша ломаного не стоит, поэтому он, русский актер, интеллигент и человек культуры, ее презирает, ходит в драной кофте, курит трубку и ворчит, то, наоборот, восхищаясь, в минуты редких романтических взлетов истории отечественной и мировой.
Он сумел придать значение даже факту своего многолетнего сотрудничества с КГБ; он был, кажется, единственным из советских либеральных интеллигентов, кто раскаянно признался в самом этом факте. Не в игре с органами в кошки-мышки, о которой написан "Невозвращенец" Александра Кабакова - об этом говорили многие, подчас с затаенной гордостью, а о ловушке, в которую мышки поймали кота. Козаков не стал ни приукрашивать события, ни сгущать краски; он рассказал, как это было, и показал, как можно и нужно работать с собственным прошлым, разгребать его, платя необходимую моральную цену за это.
Но значения он больше ничему не придаст. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Точнее нет; не так. Еще один - последний, торжественный и страшный раз – он сумеет это сделать. Мы пока не знаем, где, как и когда будет похоронен великий неприкаянный артист, умерший в Израиле, но сам он хотел лежать в русской земле. То есть, намерен был самим фактом своих похорон придать ей еще одно символическое значение. Как точке вечного культурного притяжения. И я уверен, что родные сделают все для исполнения его воли.
Поэтому, прощаясь с ним, мы не только в очередной раз с ужасом признаем: еще одна подпора выбита из-под зыбкого настила над чавкающим болотом. Мы не только, почти уже привычно, констатируем: какое мощное было поколение, штучное, масштабное, яркое; богатыри – не вы, но и замечаем, что значений стало меньше. Знаки есть, значения отсутствуют. Жаль.
И как не вспомнить сегодня стихи его старшего друга и любимого поэта Давида Самойлова… "Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют… Нету их – и все разрешено". Прощайте, Михаил Михайлович. Будем все-таки надеяться, что разрешено – не все. Не в последнюю очередь благодаря тому, что Вы делали. И что не закончится с вашей кончиной.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
