Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты "Дом актера" - специально для РИА Новости.
В Центре драматургии и режиссуры А. Казанцева и М. Рощина, который видит свою миссию в том, чтобы открывать новые имена - и тех, кто пишет для театра, и тех, кто ставит в театре - очередная премьера. В течение последних двух недель в ЦДР, который, благодаря поддержке Департамента по культуре г. Москвы, получил здание на Беговой в собственное управление два года назад, в декабре – январе вышло сразу четыре премьеры.
Спектакль "Ночь феникса" поставлен недавней выпускницей режиссерского факультета ГИТИСа Викторией Звягиной с молодыми актерами из разных театров, которые играют спектакль о стариках, взяв за литературную основу рассказы Юрия Буйды и Татьяны Толстой. Было бы большим преувеличением сказать, что это — лучший спектакль из тех 35 названий афиши, которые сегодня значатся в репертуаре ЦДР.
Многое выдает еще ученический почерк: и заявленная игра со зрителем могла бы быть виртуозней, и молодые актеры, играющие стариков, не все органично перевоплощаются в персонажей лет на пятьдесят – шестьдесят их старше. И само режиссерское освоение, способы театрального погружения в возраст, приближенный к последней черте, идет все-таки не впереди, а вослед латышскому экспериментатору Алвису Херманису, который во вверенном ему Новом Рижском театре лет семь назад силами молодых актеров поставил спектакль "Долгая жизнь" этюдным методом.
Молодые актеры там перевоплощались в стариков и старух. Эта работа Херманиса не принадлежит лично у меня к числу любимых. На мой вкус, тут больше разглядывания старости, чем сочувствия. Дряхлое состояние человека тут — повод для остроумных аттракционов, хотя вроде и мысль-то спектакля вполне человеческая: что и в старости остается молодой задор, и в старости можно быть счастливым.
Небольшая группа молодых актеров, собранных Викторией Звягиной для своего спектакля "Ночь феникса", пошла в чем-то по тому же пути, что Херманис. Литература литературой, а этюд, который становится импровизацией не только на заявленную тем или иным рассказом тему, но и возможностью выразить собственные воспоминания, оказался действенным способом для создания этого спектакля. Как и актеры Нового рижского театра, актеры московские шли в народ. Их наблюдения, подслушанные диалоги в метро, на улицах, в электричках, в поликлиниках и очередях шли в дело, в роль, в спектакль.
Название своей работы Виктория Звягина объясняет так: "По легенде, у каждого есть одна-единственная ночь - „Ночь Феникса“, когда мертвое может сделаться живым, когда все возрождается и получает вторую жизнь. Старые вещи, старые люди в спектакле проживают жизнь заново. Вещи, примеряемые молодыми людьми, рассказывают о своих прежних хозяевах и их судьбах".
В этом режиссерском объяснении замысла своей постановки есть то, что не делает Звягину слепым адептом Херманиса. Есть свое, и не только на словах, но и на деле, т.е. на сцене. Пусть пока робко, пока без режиссерской самоуверенности, пусть осторожно - Звягина, тем не менее, ставит сердечную историю. Она не самопрезентует свои находки, а сдержанно и корректно, но гнет свою линию.
Сцена в этом спектакле продолжает зрительный зал, и наоборот, зал — сцену. Актеры сидят на таких же стульях, что и мы, спиной к нам. Потом они будут выходить, впрямую контактировать со зрителем. Режиссер то и дело смещает эту границу между театром и публикой, чтобы дать понять, — история не удалена в прошлое, а живет здесь и сейчас.
Стайка актеров, играющих стариков улицы, вступает в дело в этом прологе к спектаклю. Тут калейдоскопом проносятся мелкие эпизоды: и стычка двух больных стариков в очереди к врачу, тут и бессвязное бормотание пенсионера, и рассказ беззубой старушки о конфетке, ириске, которую она маленькой девочкой купила и шла такой счастливой по улице, а тут объявили о начале войны. "Народ бежит и плачет, а я улыбаюсь", — рассказывает нам маленькое, сухенькое существо. Звягинцева призналась в разговоре после спектакля, что она использовала разговоры со своей бабушкой. Другие подслушали улицу, третьи вспомнили своих стариков. Этот хор пожилых голосов, собственно, и есть зачин, в своем роде эпиграф. Хору уступят место монологи.
Что человек вспоминает, когда он осознает, что находится у последнего порога? В спектакле Звягиной - вспоминает, когда был счастлив. Тогда старики, заново проживая свои сильные чувства юности, преображаются в молодых. Особенно силен монолог Старухи (рассказ "Три кошки" Юрия Буйды) — блестящая актерская работа Ольги Озоллапиня.
Маленькая старушка в пальто, пошитым не на людей, а на чурбаны, с видавшим виды накидным обтрепанным меховым воротником, модным в годах тридцатых прошлого столетия, обращается к залу. Ее личико словно выглядывает из шкафа, одетого на хрупкое тельце. Она раздает залу свои вещи, нажитые за всю жизнь.
Нажито немного: кому-то достается жестяная коробочка, кому-то с особой серьезностью сберегательная книжка, на которой сто пятьдесят рублей с наказом купить красные сапожки, просит она и за своих трех кошек, которые любят творог нежирный, из карманов своего шкаф-пальто достает крошки - покормить голубей, лопочет "гули - гули". Последнее, с чем расстается - с воротником, накидывая его на плечи одной из зрительниц. Вещь-то ценная, меха!
Еще не дошло дело до ее пронзительных воспоминаний, а дыхание перехватывает. Просыпается отчаянная жалость к этому существу, всю жизнь прожившему даже без своей комнаты. Все ее наследство можно уложить даже не в два, а в один карман, но надо раздать это последнее, что имеет для нее ценность, продлить жизнь вещи, а никакой цены для другого — ни жестяная коробочка, не "сто пятьдесят рублев" — нет. Какие красные сапожки, кому нужны эти сапожки, да и не купишь уже ничего на эти собранные по копеечке деньги.
В ее русской речи то и дело почему-то проскальзывают литовские слова, и откуда-то сверху старушке то и дело слышится мужской голос, шепчущий слова любви на литовском. Так вторгается в спектакль главное воспоминание об ее единственной любви. Этот шепот она слышит всю жизнь, с этим голосом она прожила почти весь двадцатый век, всю одинокую собственную жизнь.
Театр — то место на земле, в котором возможно от старости удаляться в молодость. И режиссер разворачивает эту историю в обратной временной перспективе. Старушка превращается в молодую Катю. В ее памяти восстает любимый Колясик (Евгений Антропов). Он снимает с нее это страшное пальто, раскутывает свою Катю, которая превращается в юное стыдливое существо, пережившее счастье любви один-единственный раз.
В своей ленте памяти она всю жизнь прокручивает это воспоминание, им живет, и счастлива, что это было в ее жизни. Был Колясик, ушедший на Первую Мировую, не вернувшийся с войны, но успевший написать, что любит.
Старушка Катя раздаст все, но не отдаст этого пожелтевшего, потрепанного листика. С этим письмом она уйдет в свой последний путь.
Мнение автора может не совпадать с позицией в редакции
