Об эмигрантах, бесах и прочей достоевщине рассказал РИА Новости писатель Михаил Гиголашвили. Его роман "Чертово колесо" - о развале СССР и о наркоманах в Грузии конца восьмидесятых - стал одним из ярчайших литературных событий года и вошел в шорт-лист премии "Большая книга", победитель которой будет объявлен во вторник. Беседовала Ольга Гринкруг.
- Вы родились в Тбилиси, преподаете в Саарбрюкене, пишете о Грузии по-русски. К какой национальной культуре вы сами себя относите?
- По моему мнению, определение национальности литературы не зависит от этнической принадлежности автора и места его пребывания. Я - прозаик, пишущий по-русски. Коротко и мягко. Потому что после Пушкина и Тургенева русский писатель – настолько высокое звание, что я боюсь его на себя примерять. И когда я вижу, что каждую штучку, которая написала "роман" о том, как она покупала гуччи-шмуччи, аттестуют по телевизору как русского писателя, мне смешно.
- И все же сейчас очень много говорят не о русской, а о русскоязычной литературе: в какой шорт-лист ни глянь, обязательно половина авторов живет за границей - Михаил Шишкин, Дина Рубина, Владимир Маканин, Мариам Петросян, Марина Палей, вы сами. Издалека виднее?
- На книжном фестивале в Москве был круглый стол, где люди договорились до того, что Тургенева и Гоголя назвали писателями русского зарубежья. На самом деле так называемая русскоязычная литература возникла потому, что несколько лет назад открылись границы, довольно много людей уехало на Запад, и они продолжают там работать. Лет через 20-30 все проблемы, связанные с русскоязычной литературой, кончатся, потому что в третьем поколении дети этих людей уже не владеют русским языком. Литература вернется обратно в Россию.
- А за грузинской литературой вы следите?
- Постольку поскольку. Я всю жизнь был внедрен в лоно русской литературы, это основа моя. У меня в семье говорили по-русски, я кончал русскую школу, учился на русском филфаке, писал диссертацию по рассказчикам Достоевского, и для меня грузинский – второй язык. Язык общения, но не книжно-литературный. Конечно, я знаю, кто пишет и как, но я не могу это оценивать с точки зрения литературоведа или культуролога. Грузинские переводы своей прозы я даже не берусь корректировать – недостаточно компетентен. А за русской литературой очень слежу.
Приехав в Германию в 1991 году, я оказался в полном вакууме. Никого вокруг, одни немцы. Я попал в окружение, было очень тяжело. Между прочим, в русской литературе, начиная с Фонвизина, есть традиция изображения немцев - с этим связана моя вторая диссертация, которую я хотел написать, но пока выпустил только несколько статей; ими, кстати, заинтересовалось издательство Ad Marginem. Так вот, иностранец для русского - всегда смешной тип, который не понимает, что происходит вокруг, не может ориентироваться в русском мире, обычно скуп. И я убедился, что классика была права.
В девяностых годах меня спасала библиотека славистики у нас в университете - от Фонвизина до жития протопопа Аввакума. А писание прозы было средством не сойти с ума. Но начиная с 2000 года началось наполнение Германии русским языком. Сейчас у нас там есть практически все то же самое, что у какого-нибудь человека из Челябинска, который хочет узнать, что происходит. Никакой изоляции - я получаю газеты, журналы, заказываю книги, за 12 евро в месяц могу сколько угодно говорить с Москвой и Тбилиси, знаю, что происходит, на низовом уровне.
- Взгляд со стороны принципиален? Вы могли бы вернуться?
- Трудно сказать. Я Грузию никогда не оставлял - у меня там сын с семьей, родственники, друзья. И в Германию попал не по своей воле: поехал на 2 месяца и остался на 20 лет. Я - воплощение пословицы: человек предполагает, а бог располагает. Но когда человек 20 лет живет на Западе, он привыкает к упорядоченному, размеренному строю жизни, ему трудно вернуться в другие миры. Может, лет через 10-15, уже старенький и с палкой, я и осяду в горах в какой-нибудь хижине. Это не исключено, потому что меня на Западе не ждет ничего хорошего после 65: я ведь на почасовой оплате, пенсия мне не светит.
- Но вы же, по существу, романист а не профессор. Может быть, возможна писательская карьера на Западе? "Чертово колесо" не переведут на немецкий или английский?
- Научной работой я всегда занимался между большими вещами. Каждый человек после того, как он написал роман, находится в вакууме. И тогда я вытаскиваю литературоведение.
Что до переводов - есть люди, которые об этом говорили, но всех - и в Англии, и во Франции - пугает объем. В "Чертовом колесе" 800 страниц, их переводить надо, это деньги большие. А я, между прочим, еще многое вырезал. У меня была идея довести роман до того, что один из героев, милиционер Пилия, ушел из милиции, оказался на землетрясении в Спитаке, спасал там людей и погиб от упавшей балки.
У моего романа очень много определений появилось, я их собирал: "роман-предупреждение", "роман-катастрофа", "роман-реквием по Союзу", "роман-высказывание", "нарко-криминальная драма", "роман-зеркало" и т.д. Но я бы сказал, что это роман-ободрение.
Дело в том, что зло вообще утомляет людей - и физически, и морально. На каком-то этапе каждый убийца, каждый наркоман наконец задумывается: зачем я это делаю? Я устал! И когда эта мысль, наконец, внедряется в человека или чисто физически он начинает сдавать и чувствовать, что он уже плох, он пытается что-то придумать.
Главной задачей я себе ставил - показать, что простое соприкосновение с идеями христианства уже способствует подвижке в лучшую сторону. У Пилии наступил этот момент после того, как его самого мучили в Узбекистане. У Нугзара, вора, начинает происходить перерождение в Голландии: он пишет бумагу, что не хочет быть вором, слезает с наркотика. Просто не хватило места, чтобы показать дальнейшее движение.
Я думаю, обязательно будет продолжение. В какое время оно будет происходить, сейчас не могу сказать, но я чувствую, что через девяностые годы перескочить и написать роман, как хорошо сейчас в Грузии, ура-ура - не пойдет. Тем более, я вообще пессимист и скептик, и мне кажется, что человечество не переживет 21-й век. Пролетит один метеорит, выключит по всему миру электричество - и до свидания. В общем, если начинать эту огромную историю, надо поднимать тему войн, конфликтов, развала, того, что случилось с Грузией - и я не знаю, насколько это удастся. Но у меня есть бесценный человеческий материал - подробные письма родителей.
- Что вы выкинули? О каких эпизодах больше всего жалеете?
- Ничего не жаль. Я выкидывал описания, пейзажи, одежду. Потому что я руководствуюсь постулатом Достоевского: описывать следует не героев, а внутренний ландшафт души. Я поражаюсь некоторым современным произведениям, где какие-нибудь туфли описываются на трех страницах. Хорошо, молодец, владеешь пером! Но нужно ли это вообще? На мой взгляд, для реалистического произведения один из главных моментов - индивидуализация речи персонажа. Я вырос в Тбилиси; это многонациональный город, у нас во дворе жили и армяне, и грузины, и русские, и курды, а языком интернационального общения был русский. Как люди говорят с разными акцентами, я знал с самого детства. Потом начал работать переводчиком с беженцами и услышал суржик, трасянку, как говорят узбеки, татары, прибалты. Я и до сих пор перевожу - не только беженцам, как в романе "Толмач", но и в судах. Конечно, переносить это на бумагу - большая проблема. Но не годится всем героям говорить языком автора.
А персонажей я не выкидывал. Наоборот, приехавшего из Парижа Коку с его бабушкой добавил потом - почувствовал, что не хватает юмора. Было очень трудно вводить нового человека в среду реально живущих персонажей.
- Персонажи в "Чертовом колесе" самостоятельные - или вы их держите в ежовых рукавицах?
- Они ничего не делают сверх того, что я им поручаю. Некоторые говорят: "Ой, мною руководит персонаж..." Если тобой руководит персонаж, значит, ты слабый писатель. У меня в этом смысле - абсолютная тирания.
- Истории, которые рассказаны в "Толмаче" и "Чертовом колесе" - реальные или придуманные?
- Когда я только начал переводить, я написал повесть "Дезертиры" (опубликована в "Знамени" в 2001 г.). Первые пять героев имели протипов. На эти допросы переводчик не имеет права ничего брать с собой (бумагу, карандаш). Только голову. Когда я возвращался домой, я все в общих чертах фиксировал. А потом я понял, что мне это не надо. Я понял, как этот механизм работает, и начал выискивать в голове людей, которых когда-то знал, и предполагать, как бы они могли на таком допросе отвечать и как бы стали себя вести. Начинало работать воображение: ты можешь посадить на стул допроса любого из знакомых. Я на этом пробовал перо, чтобы понять, насколько я могу это делать. И в "Чертовом колесе" тоже были какие-то прототипы. Невозможно написать роман, наполненный живыми героями, абсолютно на пустом месте.
- "Толмач" начался с переводов, а с чего началось "Чертово колесо"?
- Роман нарастился на вставную новеллу - сказку о бесе. У меня был товарищ в Тбилиси, который занимался тибетской религией, индуизмом, и он начал меня просвещать. Это было давно, еще в 1985-м. И меня поразила сама идея реинкарнации, того, что человек может измениться в следующей жизни. Христианство нам дает очень простую картину: если ты был плохой, после смерти ты попадаешь в ад, если хороший - в рай. У буддистов взгляд другой: если ты при жизни был хороший, ты переродишься во что-то хорошее, а если ты был подонком, то попадешь на ступеньку ниже, и ниже, и ниже. Меня это захватило. Потом я понял, что это уже толстовство, уловил у Толстого соединение буддизма с христианством - хотя может быть это и не совсем корректно. И еще меня заинтересовал вопрос двойников. Человек, засыпая ночью, теряет сознание. А где сознание? Сознание уходит, гуляет и возвращается.
Вот это все стало первым толчком. Я написал сказку о бесе - в довольно сокращенном, схематичном варианте. А потом подумал: как-то маловато. Сказка - аллегория, хорошо бы на нее нарастить какую-то плоть. А поскольку я чистый реалист, родился реалистом и умру, очевидно, реалистом, то я решил взять плоть из своего тогдашнего окружения. А наркотики как воплощение зла очень подходили по структуре к этой сказке.
- Наркотики - тоже из окружения, из личного опыта?
- Понятие у меня об этом есть, скажем так. Я вообще человек хиппи-революции, 1968 года. В 68 году, когда на нас все это обрушилось с Запада, мне было 17-18 лет. В Грузии вообще все фильтровалось намного меньше, она была далеко от престола, все грузинские коммунистические чины смеялись над коммунистической идеологией. Просто они знали, что раньше ты сидел под персами и пел персидские песни, а теперь сидишь под коммунистами и поешь коммунистические песни.
В общем, к 90-му году я написал где-то треть - до того места, где Нугзар оказывается в Европе. Уезжая в Германию, я оставил московскому поэту Мише Синельникову рукопись, и в издательстве "Молодая гвардия", в приложении "Подвиг", это было издано. Просто тогда, в 1994 году, этого никто не заметил.
Году в 2005-2006-м я к первой части вернулся и начал дописывать. У меня были проблемы, потому что я должен был ориентироваться на уже дописанные 40%, сесть в этот ритм и стиль. А я уже к тому времени написал "Толмача", у меня был достаточно большой опыт, и если бы я писал с нуля, я бы написал по-другому.
- Сильно в итоге переделали?
- Я все перелопачивал. И сказку, конечно, дописывал. Это была адская работа, сводить все линии. Я вообще могу дописать роман, только находясь в изоляции. В Тбилиси, когда я писал первую часть, я взял ключи от квартиры бабушки моей жены в далеком районе, загрузил ящик тушенки, ящик сгущенки, взял печатную машинку и скрылся на месяц. И там я сумел свести концы с концами. Надо быть весь день в этом пространстве - ни звонков, ни общения, ничего. И сейчас то же самое - я никак не мог его добить и сказал жене: "Давай мы поедем в Испанию, ты лежи на пляже, а я буду где-нибудь сидеть и добивать". У меня уже был план по главам, и каждый день с утра до трех часов дня, когда все остальные люди плескались в море, я сидел и писал по главе или по полглавы. А теперь вот хочу сделать сборник своих статей.
