Я не о Лужкове, я о кремлевских звездах и Кремле.
80 лет назад, 1 октября 1930 года, в Кремле был взорван Чудов монастырь, по красоте и величию не уступавший иным лаврам, да и носивший имя Великой лавры в самом сердце Москвы. Основал его святитель Алексий, благословивший и духовно вдохновивший не только Дмитрия Донского, но и весь разрозненный люд Руси на борьбу против монгольского ига... Чудов монастырь был местом заточения патриарха Ермогена – другого вдохновителя народа, но уже против польских захватчиков.
Предвестником длившегося не одно десятилетие погрома Кремля стало событие, о котором в те дни узнал крайне узкий круг лиц. 21 октября 1918 года двое нетрезвых солдат попытались осквернить мощи священномученика Ермогена в Успенском соборе. «Это начало тех ужасов и святотатств, которые ожидают нас впереди», – пророчески заметил один из участников Всероссийского Церковного Собора, который в то время выбирал в Кремле патриарха.
Последовавший за этим расстрел Кремля обнажил ужасающее человеческое дно. «Рассыпая губительные снаряды по Кремлю, безумцы, очевидно, решили заранее не пощадить ни одного кремлевского храма, и действительно, следы преступления остались на всех кремлевских святынях… Стены у входа в храм исписаны самыми площадными, грязными и кощунственными надписями и ругательствами на русском и немецком языках, а при входе в храм, где находится святыня, устроили отхожее место. Заметьте, что это не на улице, а наверху, в колокольне Ивана Великого».
Эти картины невольно встали перед глазами во время телевизионных дебатов на тему: «Стоит или не стоит заменить кремлевские рубиновые звезды на двуглавых орлов». Весь спор – ожесточенный, переходящий на личности, вращался словесной воронкой вокруг политических символов и приобрел исключительно политический характер: красные против белых, белые против красных. Суть же дела состоит в том, что без уничтожения Чудова и Вознесенского монастырей, Собора Спаса на Бору, храма Архангела Михаила и многих других святынь рубиновым звездам нельзя было появиться на башнях Кремля. Как нельзя было решиться борцам с «опиумом» для народа установить звезды на храме Василия Блаженного, предварительно не уничтожив его чудо-купола.
Понадобилось ограничить, сжать, окружить пустотой до размеров Соборной площади весь исторический Кремль, уничтожить большую его часть и осквернить его, чтобы как символ победы взметнулись над Кремлем кроваво-рубиновые звезды.
Бойцы, сошедшиеся в политическом клинче, нанося друг другу удары вслепую, так и не поняли, что речь идет не о белых и красных, не о «звездах и орлах», а о добре и зле, которое, будучи безобразным внутри, всегда испытывает «мучение красотой».
О тех днях по горячим следам событий замечательно напишет в своем дневнике Михаил Пришвин: «В чем же сказалась наша самая большая беда? Конечно, в поругании святынь народных: не важно, что снаряд сделал дыру в Успенском соборе – это легко заделать. А беда в том духе, который направил пушку на Успенский собор. Раз он посягнул на это, ему ничего не стоит посягнуть и на личность человеческую».
Как будто прообразуя эту неизбежную связь между разрушением храма и пролитием человеческой крови, очевидец оставил нам такую картину, открывшуюся его взору на Соборной площади. «Смерть, не различая святости места, оставила свои кровавые следы… Между Архангельским и Благовещенским соборами видны громадные лужи крови». Не менее страшно и то, что московский люд так и не встал на защиту своих и общероссийских святынь.
«Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город, –
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжелых шторах –
Ты лишь исхода ждал борьбы
И каменел в поту от страха…»
Одичание народа росло стремительно, и взаимное уничтожение вовсе не походило на борьбу классов. Вооруженные группы открывали огонь по команде: «Вон идут люди, стреляй!»
В московских сумерках эта картина должна была выглядеть мистически зловеще, как война «нелюдей», сводящих счеты с людьми. «Бесы» Достоевского по сравнению с разгулом бесовщины в Москве, апофеозом которго стал расстрел Кремля, кажутся почти «безобидными». «По всякой отдельной фигуре прохожего загорался ружейный огонь с чердаков, – писал митрополит Камчатский Нестор. – Здесь же, на улицах, среди раненых и убитых я находил учащихся подростков, женщин, солдат и даже раненую сестру милосердия».
А вот трагический эпизод на фоне расстрелянного Кремля, вспыхнувший в сгустившейся тьме между Царь-пушкой и изуродованным тяжелыми снарядами Чудовым монастырем. «Здесь я увидел, как неизвестный мне полковник отбивался от разъяренной окружавшей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били его прикладами и кололи штыками. Полковник окровавленными руками хватался за штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, он что-то пытался выкрикивать, но никто его не слушал, только кричали, чтобы немедленно его расстрелять. Какой-то офицер вступился за несчастного, пытаясь защитить его своей грудью, тоже что-то кричал. Я подбежал к толпе и стал умолять пощадить жизнь полковника. Я заклинал их именем Бога, родной матери, ради малых детей – словом, всеми возможными усилиями уговаривал пощадить, но озверевшей толпой овладела уже сатанинская злоба, мне отвечали угрозами немедленно расстрелять, и меня ругали, буржуем, кровопийцей и проч. В это мгновение какой-то негодяй солдат отбросил несчастного мученика в сторону, и раздались выстрелы, которыми все было кончено. Офицер, защищавший полковника, здесь же бросил бывшую у него винтовку, отошел к разрушенной стене и повалился в груду кирпичей».
Не ради желания встать «над схваткой», а ради исторической правды признаем, что в последующей борьбе белый террор не уступал красному. Легче от этого аргумента разве только политическим бойцам, мнимо уравнивающим свои шансы в разгоряченной полемике.
Расстрел Кремля – беда общая. Прав Михаил Пришвин: это не Кремль расстреляли, это души наши расстреляли. Те раны стерты и забыты – наши нераскаяны и незалечены.
В противном случае, само наше внутреннее чувство, само покаяние подсказало бы нам, как быть со звездами и орлами…
Обозревая картину после кремлевского побоища, осенью 1918 года владыка Нестор с надеждой писал: «Искалеченный лик Пречистой укором глядит на дела рук человеческих; я уверен, что ни один негодяй не посмел бы приблизиться теперь к этой иконе».
Увы, как он ошибался…
Мнение автора может не слвпадать с позицией редакции
