Автор «Утомленных солнцем 2», кажется не на шутку обиделся на народ. Сначала на ту часть его, что составляет кинокритическое сообщество. В каком-то интервью режиссер обмолвился в том смысле, что в гробу он видел всю кинокритику, что ее суждения могут представлять только узко медицинский интерес.
Критики, стало быть, больные люди. И что они могут понять в здоровом, высоко духовном произведении киноискусства…
Затем ему пришлось выразить вотум недоверия тем участникам войны, что не восприняли фильм. Они слишком старые люди. Им тоже не дано.
Когда же фильм провалился и в прокате, то появились претензии уже и ко всем прочим слоям народонаселения, которые не доросли, не дозрели, чтобы осмыслить всю глубину замысла. Чтобы насладиться эстетической формой его воплощения.
Если не дай бог, и в Канне картина не удостоится главной награды, то у автора появятся все основания потерять веру и в человечество.
Сталин однажды в ответ на жалобы того, кто присматривал за писателями, что вот, они не справляются со своими задачами, бросил: «Других писателей для тебя у меня нэт».
Теперь все гораздо безысходнее, и вождь мог бы сказать: «Другого народа для Михалкова нэт».
Впрочем, ситуация не так безнадежна, как сегодня кажется и Михалкову, и многим другим мастерам культуры. Хотя и в самом деле драматична.
О драматизме ее со всей определенностью высказался на днях бдительный политолог Виталий Третьяков.
«Образно говоря, - сообщил он, - все мы живем в океане массовой культуры, среди которого разбросаны, как крепости-утесы, форпосты настоящего искусства и высокой культуры».
Дальше: рассуждения о смахивающей на диктатуру монополии масскульта на сердца и мысли всего народонаселения.
Еще дальше – открытие: «…Нынешняя так называемая элита, задающая образцы и стиль массового вкуса, сама является продуктом общества массового производства и потребления».
Кто виноват, понятно. Что будем делать?
Будем воевать, хотя «оборонный потенциал» высокой культуры и настоящего искусства невелик.
Хотя, на мой взгляд, встать на пути у массовой культуры можно с таким же успехом, как воспрепятствовать восходу или закату солнца.
Но: «На войне, - считает Третьяков,- как на войне. Если университеты, в которых единственное спасение человечества как сообщества людей культуры и морали, находятся в осаде и в обороне, то рано или поздно они обязаны перейти к стратегическому наступлению на всех фронтах».
Интересно предложение, адресованное «форпостам культуры»: «вести за своими стенами интеллектуальную подрывную работу».
Кроме «подрывной работы», необходимо, считает господин Третьяков, повести решительное информационное наступление на порядки армии масскульта.
«Университеты, - сообщает главнокомандующий Высокой Культуры, - должны разбить врага на его собственной территории, то есть в эфире».
И это не все. Самое главное, что «должны сделать университеты (форпосты – Ю.Б.), готовясь к решительному стратегическому наступлению против тоталитаризма массовой культуры, невежества научного и эстетического, - объединиться в организацию, ставящую своей целью постоянно обращать внимание общества на те проблемы, которые этим обществом или властью опасно и постоянно игнорируются».
Как все было грозно поначалу. Такая устрашающая милитаристская риторика: «оборонный потенциал», «стратегическое наступление», «разбить врага»… И такой тихий вывод: объединиться в организацию, которая бы обращала бы внимание…
Как сказано у Салтыкова-Щедрина: «Добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!»
***
Насчет борьбы с эстетическим невежеством автор попал в точку, то есть в себя.
Не объединяясь ни в какую организацию, лично я хотел бы обратить внимание общества, что проблема противостояния высокого и низкого в культуре столь же древняя, как и сама культура. Она столь же и вечнозеленая, как сама культура. Более того, хорошо бы понять высококультурным людям, что противоречие между полюсами – движущее. В том смысле, что оно двигает и развивает культуру.
Еще в доантичные времена Аристотелем была выстроена жанровая вертикаль. Гомеровские поэмы считались высоким искусством, а драматические опыты Эсхила, Софокла и Еврипида ставились на ступеньку ниже. Потому хотя бы, что они адресовались более простонародной публике.
Древние считали, что эпос, предназначается «для благородной публики, не нуждающейся в жестикуляции, а трагическое искусство - для черни».
Далее, само драматическое искусство расслаивается на более высокие (трагедия) и более низкие (комедия) жанровые образования.
Комедия как низкий жанр, по Аристотелю, уже отличается от трагедии (более высокого жанра) не только адресатом, но еще и предметом.
Следовательно, изображение «худших людей» для невзыскательной публики («черни») – вот, что такое низкий жанр с точки зрения автора «Поэтики». С нашей, сегодняшней точки зрения – «масскульт».
Задним умом можно определить еще один фундаментальный фактор художественного неравенства жанров в античной культуре. Высокие – более эвристичны, низкие – неизбежно вторичны.
Разве сегодня не так обстоит дело?
Культура Возрождения резко встряхнула жанровую иерархию. Изображение «худших людей» проникает в высокую трагедию. Более того, изображение бытовой реальности, частной жизни, случайных обстоятельств, всего того, что считалось несущественным в ту пору, постепенно становится вполне достойным предметом рефлексии для большого поэта. Шекспировский театр – самое наглядное следствие эстетического переворота. Также как и Сервантес, и, может быть, в самой большей степени – Франсуа Рабле.
Сервантес тем исключителен, что подарил миру совершенно новое жанровое образование – трагифарс. «Дон Кихот» - трагифарсовый роман, что было не сразу понято и оценено.
Не сразу была осознана мировоззренческая универсальность смеховой культуры карнавала, коей пронизано сочинение Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». (Об этом подробно сказано Михаилом Бахтиным в монографии «Творчество Франсуа Рабле»). Современники писателя, зачитываясь и восхищаясь им, оставляли его за порогом «высокой литературы».
В конце концов, как сказано у Бахтина, под действием значительных «социальных, политических и общеидеологических изменений и сдвигов отдифференцировался и сузился круг читателей и оценщиков большой официальной литературы». Следствием этого процесса «иерархия жанров… стала действительной регулирующей и определяющей силой».
Укреплению жанровой вертикали поспособствовала теория классицизма. Вместе с тем, неколебимость жанровой иерархии всегда подвергалась сомнению и «наверху» и «внизу».
Любопытно в этом отношении признание Монтеня: «Я лично для себя люблю только книги занимательные и легкие, которые меня забавляют, или такие, какие меня утешают и советуют, как мне устроить мою жизнь и мою смерть».
Значит, смеем мы предположить: жанровая иерархия, жанровая сегрегация, требование чистоты жанра связаны не только с разделением публики на благородную и плебейскую, но и с душевно-духовным состоянием отдельного человека.
Противостояние «верхов» и «низов» в жанровой организации художественной действительности – такая же природная данность, как и их неудержимая склонность к смешению. Это извечный процесс. Он знает множество эксцессов.
…В ХVIII веке, когда все еще не так было безнадежно скверно с культурой, известный драматург Карло Гоцци обиделся на своего современника и коллегу Гольдони, а также на весь цивилизованный мир и позволил себе резкие выпады по поводу морального разложения окружавшей его среды – заразы эгоизма, страсти к денежной наживе, распада института семьи, разврата в интимных отношениях, упадка великих традиций, культа наслаждения и сладострастия, французской экспансии вредных идей скептицизма и материализма.
Ситуация, если верить Гоцци, тоже была, хуже некуда. Но никто тогда не объявлял войну масскульту. Как-то обошлось без истерик.
Как обошлось? Об этом в следующей колонке.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
