1 мая почти незамеченной прошла важная для страны годовщина – двадцатилетие первомайской демонстрации 1990 года на Красной площади. Тогда члены Политбюро были вынуждены уйти с трибуны Мавзолея. Дело было в том, что вслед за лояльными производственниками и комсомольцами по площади пошли представители независимых общественных организаций – члены нарождающейся «Демократической России».
Они несли лозунги: «Долой монополию КПСС!», «Долой горбачевизм!» и даже «Диктатор-президент без выборов!» (Напомним, что незадолго до этих событий Горбачев был избран президентом СССР без всеобщих выборов, парламентским голосованием.) Горбачев сначала приветственно улыбался, а потом нахмурился. Это уже не были выпады против анонимной «номенклатуры», «механизма торможения» и прочих чучел, которых официальные и полуофициальные идеологи кололи в прессе своими публицистическими штык-перьями. Это были конкретные фамилии и, самое страшное, - это была улица, главная площадь страны. Как пошутил в своих мемуарах бывший американский посол в Москве Джордж Кеннан, при Сталине даже воробей не мог пролететь здесь без разрешения милиции. И тут – такое.
После этой демонстрации Горбачев предпринял несколько попыток восстановить власть и авторитет КПСС, а заодно и себя лично. Уже летом 1990 года, вскоре после первомайского конфуза, случился переполох, связанный с передвижением в непосредственной близости от столицы большого количества войск. Солдат якобы вызвали на сельскохозяйственные работы. «Картошка в мундирах!» - смеялась пресса, а будущий генерал Александр Лебедь, тогда тоже поднятый по тревоге, по собственным воспоминаниям, впервые стал крепко подумывать о политике. Потом были странные военные акции в Вильнюсе и Риге, а в августе 1991 года – в Москве. Когда стало ясно, что реанимировать старую систему военным путем не удается, все та же советская элита во главе уже с Ельциным начала тяжелые, неумелые, болезненные попытки построить новую систему.
Кто-то скажет – не надо было демонстрантам высовываться, а Горбачев – неумелый политик, если позволил так себя унизить. Так тогда многим и казалось, а некоторым кажется до сих пор. Но давайте подумаем, так ли все просто. Какую «стабильность» возмутили своими действиями демонстранты? И чем бы кончились еще несколько лет такой стабильности?
Митинги никогда не служат источником гениальных идей, управлять государством посредством митинга не всегда удается даже в швейцарском кантоне, не говоря уже о России. Функция митинга другая – привлечь внимание власти и общества к наболевшей проблеме. Не дать власти и обществу застыть в блаженной нирване всеобщего одобрения и единения. Заставить власть и граждан думать и действовать.
Эту функцию первомайская демонстрация 1990 года выполнила. Элита была всерьез обеспокоена. Стало ясно, что от прекраснодушных тем типа «какой социализм нам нужен» и «какую собственность считать общенародной» надо уходить. Систему, при которой человек не может купить себе сахар, носки, сигареты, а в 1990 году порой и картошку, надо менять. Нужна другая экономическая система. Пусть не самая лучшая на свете, но хотя бы нормальная, как у других. Тут уж не до жиру, быть бы живу. И не случайно именно летом 1990 года появляются реальные планы экономических реформ. Не все из них оказались применены на практике (вспомним «500 дней» Явлинского или план экономистов-академиков), но они уже ставили вполне земные задачи – как сделать советские деньги нормальными деньгами, как запустить приватизацию, чем занять будущих безработных. В итоге события 1991-1992 годов стали, слава Богу, не революцией, а реформой. Римейка 1917 года, к счастью, не случилось. Не маргиналы, а наиболее активная и жизнеспособная часть прежней элиты взяла власть и стала действовать – ради выживания, а не ради создания идеального общества.
А что было до этого, до конфузных митингов 1989-1990 гг.? И власть, и ее интеллектуальная обслуга пребывали в состоянии маниловского маразма. Политэкономы вели дискуссии о том, какой социализм нам лучше подойдет – шведский или финский, явно путая экономику с вожделенным сервелатом. Вырабатывалась и никак не могла выработаться «концепция перестройки». Даже если бы ее в конце концов выработали, концепция эта не могла работать, поскольку от ее авторов требовали построить общество всеобщего счастья, существовавшее только на экранах брежневского телевидения. Такое общество, чтобы и производительность труда высокая, и безработицы никакой. Чтобы и зарплата росла – и инфляция нулевая. Чтобы и качество товаров было – и дефицитов никаких.
Чем было вызвана эта маниловщина? Неужели одной лишь недалекостью горбачевского окружения? Нет, на тот момент Горбачева окружали некоторые из умнейших людей в стране. Уровень прессы и общественной дискуссии был достаточно высок. Но не хватало информации и главное – опыта. Сказывалась инерция многолетней «расслабухи». Долгие годы жизни в нереальном телевизионном мире космических одиссей и хоккейных побед притупляли восприятие реальности, уводили властную и общественную мысль в сторону ложных проблем и ложных решений. Одним из тяжелейших последствий сталинизма и застоя стало то, что власть, по честному признанию Юрия Андропова, не знала общество, которым управляла. Сепаратистские движения в ряде республик, всплеск преступности при появлении первых же пригодных для грабежа состоятельных людей, межнациональные конфликты, неконкурентоспособность целых секторов экономики – все эти проблемы так не укладывались в уютный образ «новой исторической общности людей», что стали почти полной неожиданностью для власти.
Нынешняя власть свое общество знает намного лучше – во многом благодаря горбачевскому и ельцинскому периодам. Но капитал этот быстро расходуется. И власть может потерять это знание, если пойдет по хорошо проторенному пути превращения боевого Первомая, а вслед за ним и всех 365 дней в году – в бесконечный праздник весны и труда.
Были ли участники того первомайского протеста настоящими политиками, понимали ли они, как нужно управлять страной? Подавляющее большинство – нет. По не устаревшему с девятнадцатого века выражению Александра Герцена, они были не врачи, они были – боль. Так было и впоследствии. Боевики Анпилова, устроившие настоящее сражение у Калужской площади 1 мая 1993 года, тоже послали власти важный сигнал. И если бы власть вняла этому сигналу и учла, сколько отчаявшихся и готовых к насилию людей есть в городе Москве, октябрьского кровопролития 1993 года можно было бы избежать.
Нынешние первомайские мероприятия проходят, естественно, более организованно, чем в 1990 году. У «справедливороссов» изъяли «антилужковский» и «античуровский» плакаты, Евразийскому союзу молодежи намекнули, что если кто-то на их митинге и в самом деле выскажется против участия солдат НАТО в параде 9 мая, оратор пройдет в отделение.
Я – за участие солдат стран НАТО в параде ко дню Победы. Но если есть люди, которые против этого возражают, пусть их мнение будет услышано. Иллюзия «морально-политического единства советского общества» уже дорого нам стоила. В 1991 году никто в СССР не бросился на защиту распускаемого союзного государства. Отмашки сверху не было, а сами – мы не привыкли. Мы привыкли, чтоб тихо, без нас, а потом мы громко одобрим. «Получается тот самый тихий омут, в котором черти водятся», - подытоживает советский опыт замалчивания проблем Ясен Засурский, почетный декан факультета журналистики МГУ. У Ясена Николаевича опыт больше, ему – виднее.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
