К 110-летию со дня рождения Ивана Семеновича Козловского
Проф. Андрей Золотов, заслуженный деятель искусств, академик Российской академии художеств, советник главного редактора РИА Новости.
С Козловским в моей жизни связано очень многое. Я его слушал и на сцене Большого Театра, и в концертах, мне довелось с ним близко общаться. С Козловским связаны мои впечатления от культурного существования в определенное время в определенной стране и мире – потому как Козловский жил в искусстве и для искусства в атмосфере выдающихся замечательных артистов.
Среди них был Сергей Яковлевич Лемешев – крупное и очень яркое явление, но иное.
Еще не был забыт Собинов, и его культу служил Козловский, дружил с его дочерью, выступал на многочисленных вечерах, посвященных Собинову. Он поддерживал собиновскую традицию как традицию культурного европейского пения на русской сцене.
В период Козловского был очень жив интерес к Шаляпину. Шаляпин был еще реальностью – не так уж много прошло времени с его кончины. В период триумфа Козловского с его немалым участием в России начал возрождаться интерес к Шаляпину как воплощению русской культуры, ее вершины. Сетования и ограничения, связанные с эмиграцией Шаляпина, как-то отходили на второй план и даже вовсе исчезали, и светлый, могучий образ его постепенно восстанавливался.
При участии Козловского произошло перезахоронение праха Шаляпина на Новодевичьем кладбище. Церемония была торжественная и, при этом, трогательная, неформальная уж точно. Когда уже был захоронен гроб с останками Федора Ивановича, и люди стали расходиться, Иван Семенович Козловский самым последним обошел могилу и возложил на свежий холм колоски ржи - веночек из колосков. Он в это многое вкладывал.
Был ли это жест, рассчитанный на то, что его заметят и запомнят? Не исключаю. Иван Семенович был склонен к жестовости и символическим шагам, он себя любил и любовался собой, но любовался вместе со всеми, он понимал, что он может дать людям повод любоваться красотой, и если эта красота частично и он сам, то пусть и им любуются. Он нес с собой красоту.
Считается, что женщины очень любят именно певцов-теноров, и, наверное, это так, есть даже всякого рода объяснения на каком-то совсем гормональном уровне. Козловский не был "красавцем-мужчиной", он просто был красивым созданием природы. Очень естественным, и при этом немножко нереальным. Такого соединения естественности и некоей нереальности, таких мужчин, как Козловский, в жизни, в сущности, не бывает. Он был какой-то совсем необычный, мягкий, высокий, очень пластичный. Все его особенные качества были присущи только лично ему. А вот художественный результат этого его красивого и пластичного пребывания в жизни почему-то радовал всех. Почему его индивидуальные, даже, может быть, и не всегда приятные, особенности, какие-то иногда странности никогда никого не раздражали, почему они доставляли все равно радость? Все почему-то знали, что Козловский ходит на концерты в Большой зал консерватории и сидит всегда в кресле, в правом углу, за шторкой, в шестой ложе, а иногда он шторку отодвигает и осматривает зал, и все ждали, что он в зал посмотрит и что, может, он их тоже увидит, и уж точно, что они увидят его.
Козловский был глубоко верующим человеком, был прихожанином церкви в Брюсовом переулке. Я много раз встречал его там, и сам бывал в этом храме не раз, хотя и не являлся прихожанином этого храма. Храм стоит в музыкальном месте - рядом с Консерваторией, и рядом с Домом композиторов, и рядом с домом Большого театра, в котором Иван Семенович жил - ему было удобно ходить в этот храм. Здесь служил митрополит Питирим, яркая личность. Все там очень ярко, красиво, бывало много замечательных людей.
Но Козловский был там не замечательный человек, а свой. И вот последняя моя с ним встреча произошла как раз у этого храма. Я торопился, куда-то шел с тяжелым, набитым книгами портфелем, и, в общем, был в состоянии нехудожественном. Когда я проходил мимо храма, как раз кончилась служба, и вышел Иван Семенович в сопровождении одного своего приятеля, из числа бывших певцов, человека весьма пожилого, с выразительной артистической внешностью, с кудрявыми, почти как парик, волосами. В общем, известный был человек, не столько потому, что он сделал, а скорее своей внешностью и тем, что он был приятель Ивана Семеновича.
Иван Семенович уже был болен, он практически потерял голос и мог только шептать, и тогда можно было его понять.
Увидев его, я, конечно, не мог пройти мимо, подскочил к нему, забыв свой маршрут, с этим своим портфелем. Ну подскочить-то подскочил, а слов никаких не нашлось почему-то. Я просто на него смотрел, выражением своего лица приветствуя его, а он наклонился ко мне и сказал: «Грустите, Маэстро?».
Я опять не нашелся, смутился, конечно, а он этим своим шепотом, едва различимым, произнес следующую, совершенно замечательную фразу, которая, хотя и обращена была ко мне, конечно же, характеризует его: «Ну да, конечно, Вы же Гофман – в душе музыка, а вынуждены говорить словами». Это был у нас почти бессловесный диалог. Мы обнялись, и я ушел, по-моему, так и не найдя ничего, что сказать, хотя обычно мы разговаривали очень заинтересованно, и я участвовал в разговоре не на вторых ролях – он часто меня о многом расспрашивал, мы выясняли какие-то художественные позиции, его интересовало всегда многое.
Любопытно, что Козловский, будучи выдающимся, даже великим, я считаю, оперным певцом, вошел в сознание массы людей еще и как исполнитель русских романсов. Ощущение тонкой печали, высокой тоски - да именно, если печали, то тонкой, если тоски, то высокой - присутствовало во всей его жизни.
Конечно, можно было услышать и всякие сказочки про Козловского, про то, например, что он взял где-то повышенный гонорар за концерт (однажды был какой-то грязный фельетон на эту тему в газете «Правда»). Козловский не располагал к тому, чтобы рассматривать его вблизи, он все-таки общался с людьми с возвышения, хотя и был круг людей, к нему приближенных.
Он был человек общественный, без конца что-то подписывал, поддерживал – то сбор денег в пользу строительства школы в селе Марьяновка, где он сам вырос, то привозил хор из Марьяновки в Москву, то еще что-то… Он все время в кого-то влюблялся, очень симпатизировал действительно красивой и замечательной певице Галине Писаренко, пел с ней в концертах Заздравную из «Травиаты»…
Он и чувствовал себя молодым, хотел быть молодым, и понимал, что, даже напоминая о молодости, все-таки ее воплощает. И вот это удивительно – до последних своих дней он был воплощением не прошедшей юности, а той юности, до которой иногда даже и в юные годы люди не дотягиваются. Он пел Вертера, вагнеровского Лоэнгрина и совершенно незабываемо то, как он это делал. Он в это вкладывал, ну, разумеется, то, что в музыке есть, но и нечто большее, свое отношение к идеалу. Ему очень нравились возвышенно-размытые вагнеровские образы, ему было близко все то, где можно было взлететь и летать. Вряд ли он был крылатый человек, но он был человек на крыльях, он мог в любую минуту подняться, взлететь, и это ощущение воздуха и полета в нем присутствовало удивительно. Он чувствовал людей возвышенного склада.
Он очень любил Генриха Густавовича Нейгауза, они оба симпатизировали друг другу. У меня сохранилась открытка, написанная Козловским Нейгаузу в Крым. Почему-то она оказалась в итоге у меня: то ли он ее написал, не отправил и попросил, чтобы я передал. Я же не передал, а просто рассказал о ней Генриху Густавовичу - не помню, но есть у меня эта открытка, адресованная Нейгаузу, очень трогательная, такая простая, и цель её - передать отношение к другому человеку. Никакой информации там нет, просто обмен эмоциями.
В моем архиве хранится еще целый ряд писем общественного содержания с подписью Козловского. (Расписывался Иван Семенович очень красиво). Среди них письмо о музее Скрябина (там были какие-то неполадки, было беспокойство, что его закроют). Письмо удивительное – с автографами Козловского, Нейгауза, Яблочкиной, Шапорина, две страницы подписей – его надо бы, конечно, отдать в музей, но пока это хранится у меня.
Козловский очень любил Евгения Александровича Мравинского, они друг друга очень высочайше ценили. И когда я делал фильм «Размышления о Мравинском», то среди целого ряда замечательных людей обратился к Ивану Семеновичу, чтобы он высказался. Он согласился, и съемка была в его двухэтажной квартире, в Брюсовом переулке. И там он замечательно сказал, обращаясь ко мне: «Вот последнее, что я видел на экране Мравинского – Брамс». Я ему подсказываю: «Вторая симфония». Он говорит: «Да, Вторая. Вот слушаешь, и сначала видишь руку, такт, а потом такт исчезает, и исчезает время, и все минулое кажется близким и дорогим, и может засверкать в душе необычайным звучанием». Это «минулое» он сказал с удивительным чувством, и это слово вошло в меня, я над ним задумывался и недавно получил разъяснение от одного знакомого филолога, что, по-видимому, это его «минулое» - не просто украинизм, а наверное, ещё и предпочтение такой формы слова, в которой качественный признак преобладает над признаком времени. Во всяком случае, звучало очень красиво: «все минулое»…
С Козловским было у меня немало встреч и разговоров, однажды он рассказал мне о своей встрече со Сталиным. Сталин сказал ему: «Проси все, что хочешь, не проси только поездок за границу». Вот это удивительно, что за этим "не проси только поездок за границу"? Опасался, что останется? Да нет. Нигде бы он не остался, потому как ему и здесь было хорошо, быт у него был устроен, все у него здесь было нормально. Думаю, что тогда в этой фразе меньше всего присутствовало, "а вдруг останется". По-видимому, за этим стояло своего рода императорское желание всегда иметь при себе своих артистов, четко отобранных, большого таланта. Не знаю, может быть, я и не прав, но это запомнилось.
Иван Семенович был человек как бы внеконкурентный, он ни с кем никогда не соревновался. И вот в этом, может, было счастье его времени: он жил, скорее всего даже не зная, что в мире есть и другие тенора. Для избранной культурной элиты этот изоляционизм, закрытость мира играли удивительную роль. Они как бы освобождались от конкуренции, от сравнения, понятия артистического рынка для них вообще не существовало. Была в этом абсолютность, позволявшая добиться в своем выдающемся регистре свободы, совершенства. Нет, Козловский не конкурировал ни с кем, тем более, с Сергеем Яковлевичем Лемешевым. Это толпа почитателей делилась на тех, кто почитал Козловского и тех, кто почитал Лемешева. Я не помню, чтобы Козловский вообще когда-нибудь со мной разговаривал о Лемешеве, не было такого. Но и никаких пренебрежений, нет, нет, не дай Бог, ничего из этого не было. Он дружил с Марком Рейзеном и замечательными, но, так скажем, второго круга, артистами. Соломон Хромченко – был такой тенор в Большом театре, очень хороший, немножко подражал Козловскому - вот они общались.
А теперь я хочу принципиально, уже в эстетическом плане высказаться о том, в чем же особенность Козловского.
Козловский воплощал собой духовное начало, жизнь его не носила светского характера, хотя и была артистична до последней степени. Поэтому если Козловский приходил в чей-то чужой концерт или театр, а он ходил довольно часто, но выборочно,– это было событие огромное. Козловский был человек, который интересовался жизнью искусства, интересовался артистами, а не только одним собой. И это было всегда очень дорого. Он был абсолютным авторитетом в художественной среде, которая и разнолика, и разнообразна, и разношерстна, и как угодна, а вот он был абсолютный авторитет. Причем, произрастал этот авторитет и из некоторой его странности, и из особенности голоса, и из особенностей поведения. Но вот что любопытно: все его странности и особенности не воспринимались как его личные взбрыкивания, а все угадывали в этом смысл, находили логику. Если что-то надо было простить – легко прощали, не обижались.
Козловский есть воплощение духовного присутствия, а если говорить о Лемешеве, то Лемешев есть проявление народности.
Козловский не был народным певцом, хотя пел русские и украинские народные песни замечательно. С детства пел в церкви, церковное воспитание, глубокая вера. Это был человек, который обращен к небесам, Артист с большой буквы, и думаю, что его взгляд к небу не остался незамеченным - он встречался взглядом с кем-то. В его пении было нечто, выделявшее его – не просто тембр, хоть тембр был удивительный – была совершенно изумительная содержательная наполненность.
Его оперные партии... А мне с детства выпало везение бывать в Большом театре, и я многократно видел его в роли Юродивого в «Борисе Годунове» – это было потрясение! Такие составы, когда Пирогов или Рейзен пели Бориса, Козловский – Юродивого, Михайлова - Пимена, а Максакова или Давыдова пели Марину - это незабываемо. И вот, наряду с партией Бориса, символом «Бориса Годунова», остался Козловский-Юродивый. И кто бы дальше ни пел Юродивого, эталон Козловского уже непререкаем. Все старались его, хотя бы в каких-то элементах, повторить, что не возбранялось, а даже поощрялось публикой, потому что это не выглядело как подражание. Все последующие тенора – более или менее одаренные– старались приблизиться к Козловскому и, тем самым, приближались к сути дела, к какому-то идеалу самого героя - человека, который говорит правду царю, который удивляется людской и детской жестокости. Да, удивляется жестокости людей, но при этом говорит правду властителям от лица людей обращается к царю. Вот такой праведник.
Козловский создал свой образ в искусстве. Бежал ли этот образ впереди самого Козловского? Конечно, он был впереди, но личность Козловского была вплотную с его образом, это не тот случай, когда образ один, а человек живет по-другому, нет. И в моменты сценического воплощения, и в разнообразных бытовых проявлениях, и когда он слушал других или просто как-то существовал, это был все тот же Козловский. Единство образа и единство личности для меня здесь налицо, хотя определенно есть и зазор, но небольшой.
В каких партиях я еще слушал Козловского? Я слушал его в опере «Демон» Рубинштейна (как он пел князя Синодала!), в «Искателях жемчуга» Бизе, в «Лоэнгрине», в «Травиате», «Фаусте», ну, и конечно, слушал в «Евгении Онегине». Козловский-Ленский – это еще одна его вершина наряду с Юродивым. Насчет третьей, если уж о трех китах вести речь, не знаю, но все-таки, наверное, Лоэнгрин вагнеровский. Значит, «три кита» – Юродивый в Мусоргском, Ленский в Чайковском и Лоэнгрин в Вагнере.
Мы много встречались с ним на спектаклях, а часто он затевал разговор и в самых неожиданных местах. Один из них продолжался примерно полчаса между дверьми на служебном входе Кремлевского дворца съездов после гастролей, каких, не помню. Но кто-то нас снял, и у меня есть фотография:Иван Семенович что-то мне внушает, я стою, уже от усталости, с закрытыми глазами и с очень длинной бородой...
Когда Козловский ушел, и было прощание с ним, в Белом фойе Большого театра, где еще не началась реставрация, было очень много народу. Перед тем я напечатал статью памяти Козловского в газете «Известия». И, когда я подошел к гробу, то увидел вдруг:среди венков и цветов в ногах была положена газета «Известия», развернутая на странице с моей статьей-некрологом. Это меня удивило: значит, кто-то прочел, и кто-то счел должным положить эти слова к его ногам.
Вот эти слова: «И это случилось, произошло с извечною простотою. На 94-м году умер Иван Семенович Козловский — человек, родившийся в селе Марьяновка Киевской губернии 11 (24) марта 1900 года...
В энциклопедиях появится теперь и дата кончины — 21.12.1993.
Но только мы, современники, будем до конца сознавать и реально чувствовать, чем был и стал КОЗЛОВСКИЙ в нашем искусстве, в нашем сердце, в нашей жизни и в нашей духовной жизни!
Великий певец, он стал - в силу природного и особого человеческого дара - национальным певцом-художником. Нечто большее, чем только голос и мастерство, возвели его, в ряду немногих, на Олимп совести, приблизив к каждому из людей и тем обессмертив. Удивительная способность его не только чувствовать характер сценического образа, но и передавать свою внутреннюю причастность к тому, что происходит в душе Героя, к той жизни, в которой рожден был этот герой, принесла Козловскому некое моральное право на исполнение его партий, был ли это Юродивый в «Борисе Годунове», Ленский в «Онегине», Берендей в «Снегурочке», Баян в «Руслане и Людмиле», Владимир Игоревич в «Князе Игоре», или Фауст, Лоэнгрин, или Альфред в «Травиате».
Козловский жил в своей музыке - он «читал ноты», будто они были записаны в потаенной книге, хранящейся в его душе. А душа его - человека глубоко верующего - была всей своей внутренней жизнью сопряжена с жизнью высокой, с Жизнью в Боге. И оттого - все, что пел. Козловский, не теряя характера, непосредственности, искренности, обретало еще и звучание символическое.
Он поклонялся Красоте. Он служил Искусству. Он любил всем сердцем Украину и язык ее песен. Он был русским артистом великой традиции. Ум его и умение точно передать свою мысль были столь же поэтичны, прихотливы и глубоки, как и его поэтически страстная и тонкая артистическая натура.
Все, что создал Козловский, все, что он нам напел, все,что он для нас воспел, остается необычайным звучанием и будет сверкать в душе.
Искусство Козловского по влиянию на жизнь нашу и русское искусство может быть сопоставимо с искусством Шаляпина, которого Козловский боготворил.
В том, что искусство Шаляпина имеет мировое значение, никто не усомнится. А искусство Козловского?
Козловский не ездил за границу или почти не ездил. Но его мировое значение для меня несомненно так же, как несомненно мировое значение русского искусства. Репертуар европейский и отечественный, классический и современный (незабываемо его исполнение, скажем, сочинения Бенджамина Бриттена «Серенада для тенора, валторны и струнных»), народные песни, церковные песнопения - все в голосе Козловского обретает хрустальную теплоту высокой правды и сострадания к живущим на земле. Он как бы воспитывал в нас все эти годы необходимое для жизни чувство сострадания к ближнему. «Горними тихо летела душа небесами».
Мы прощаемся с Иваном Семеновичем Козловским.
Мы любили его.»
...Отпевание было в Брюсовской церкви, похороны на Новодевичьем кладбище, в самом артистическом «районе». Там рядом и Георгий Свиридов, и Олег Борисов, и Сергей Бондарчук, и Иннокентий Смоктуновский, теперь уже и Наталья Бессмертнова, Ирина Архипова… Круг расширяется.
Памятник работы скульптора Юрия Орехова. Портрет Ивана Семеновича выразительный. Скульптор попытался воплотить самый момент пения: «Я помню чудное мгновенье…», или «Я встретил Вас»…
Мы его встретили. И это были воистину чудные мгновения.
