Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты «Дом актера», специально для РИА Новости.
Завершилась чеховская юбилейная неделя Международного театрального фестиваля им. А.П. Чехова. Программа была насыщенной. Съехались, чтобы сказать свое слово о Чехове, театральные лидеры мира, и в Доме Пашкова 28 января шли выступления наших и зарубежных деятелей театра. На следующий день, в сам день рождения Антона Павловича, 17 человек избранных улетели вместе с президентом Дмитрием Медведевым на чествования писателя в Таганрог.
Всю неделю шли спектакли московских театров, приуроченные к юбилею, а также постановки, специально поставленные в копродукции с театрами самого чеховского фестиваля. Среди которых особо ожидались и заранее обсуждались «Свадьба» (режиссер Владимир Панков, Театр им. Янки Купалы, Минск, Беларусь), «Донка» (режиссер Даниэле Финци Паска, Театр “Види-Лозанн” и Театр “Сунил”, Швейцария), «Та-ра-ра-бум-бия» (режиссер Дмитрий Крымов, Лаборатория Д. Крымова, Театр «Школа драматического искусства»).
Уже на конференции возникло определенное различие в подходах к Чехову между нашими и зарубежными деятелями театра. Понятно, что за десять минут, жестко отведенных каждому выступающему, развернуто не выскажешься, но сказать самое существенное вполне возможно. К примеру, и Деклан Доннеллан, и Даниэле Финце Паска, и Маттиас Лангхофф говорили о том, как «чеховское» вошло в их собственную жизнь. Лангхофф, оказывается, просто написал рассказ (который зачитал аудитории). В нем, описав свои дни перед прилетом в Москву, он показал, как суета пусть и неотложных дел уводит лично его от главного: сын приехал из Аргентины, они долго не виделись. «Папа, мне нужно с тобой поговорить, мне так много нужно обсудить с тобой». А папа летит в Москву, ему надо в аэропорт и, прощаясь, говорит: «Да, да, вернусь, поговорим». И вправду возникло чеховское настроение.
Наши деятели театра не делились столь интимными переживаниями, хотя и говорили о том, что Чехова надо играть, не боясь выходить на сцену таким, какой ты есть сегодня. Тут нельзя обманывать, говорил Александр Калягин, нельзя приукрашивать себя самого, напротив, все, что ты переживаешь, мелкое и глобальное, включая раздражение и усталость, нужно взять с собой на сцену. Однако то интимное, что собственно и составляет закулисье роли, Калягин объяснять не стал. Андрей Кончаловский проницательно заметил, что два полюса, которые есть у Чехова — кладбище и клоунада — необходимо иметь в виду, когда ставишь его, но именно этого чрезвычайно сложно достичь. Римас Туминас, который по статусу — и «наш», и «их», совместил в своих размышлениях личное и всеобщее. Литовский режиссер дал свой впечатляющий образ чеховского присутствия в жизни. «В нашем доме поселился вор, который крадет наше время, — сказал Римас — и мы все время раздражены этим. И вот, такие уязвимые и раздраженные, мы обращаемся к Чехову, чтобы избавиться от этого вора».
Чеховский фестиваль обещает в скором времени издать все эти выступления, что, безусловно, и важно, и необходимо.
Однако, сколько бы ни рассуждали о Чехове режиссеры и актеры, все-таки спектакли, скорее чем речи, больше говорят о них самих, о том, какой Чехов открывается ими – и театром - сегодня. Но, отдавая себе отчет в том, что афиша любого фестиваля, и чеховского в Москве в том числе, есть лишь срез общего процесса, а не весь процесс, тем не менее, и по части можно представить целое.
Очевидно, что режиссеры трех спектаклей, спродюсированных фестивалем, ставят не пьесу, а чеховские мотивы, в том
числе и Владимир Панков, хотя он и обращается вполне к конкретному произведению «Свадьба». В случае же с Даниеле Финци Паски и Дмитрием Крымовым очевидно, что и швейцарец, и наш Крымов на предложение «из Чехова нам что-нибудь» откликнулись не добросовестной постановкой законченного чеховского произведения, а смелой фантазией по поводу Чехова вообще.
Новая режиссура в отличие от старшего поколения через классика утверждает в правах иной подход не столько к автору, сколько к театру. Отменяется установленный канон самого выпуска спектакля. Застольный период репетиций, когда актеры разбирают вместе с режиссером текст, прежде чем пройти роль ногами, сменяется на этюдное сотворчество, совместное сочинительство. Любопытно, что и Финци Паска, и Крымов привлекают на равных в свой образный строй и литературу, и биографию Чехова, оба не видят необходимости линейно разворачивать сюжет, предлагая вместо этого свою эстетическую рефлексию по поводу Чехова вообще. Для одного вместилищем всех образов стала «Донка», для другого «Та-ра-ра-бум-бия».
Владимир Панков взрывает чеховскую «Свадьбу» звуками «SounDrama». Обрядовое белорусское пение, музыка Игоря Стравинского, валторна, аккордеон, свирель, балалайка, гитара - весь этот музыкальный массив призывает режиссер для оратории абсурда, где невесте далеко за тридцать. В спектакле это - старуха в подвенечном платье с фатой, она —знак смерти, впрочем, как и сама чеховская «свадьба» — гротеск, венчающий жизненный итог, а отнюдь не врата к грядущему счастью. Панков ставит «о покойниках», превращая спектакль в ритуал отпевания по тем, кто кажется себе живыми, но уже давно стали мертвыми душами.
Даниэле Финци Паска — трепетный и нежный художник, который настаивает на том, что только личные переживания,
личная боль являются поводом для искусства. Он последовательно сближает в своей поэтике цирк и театр, поскольку такое расширение дает возможность погрузить зрителя в чудо магического сна. Искать сюжетного соответствия Чехову в «Донке» бессмысленно. Образы оторваны от жизнеподобия.
Здесь три сестры — акробатки, которые качаются на качелях под куполом, Нина Заречная неумело степует на скользком танцполе, а священный ареопаг наблюдает за этим детским освоением техники. Даниэле Финци Паски откликается на то, какой тяжелой была жизнь туберкулезного больного Чехова, не реалистическими картинами с кровохарканьем, а столкновением больничного белого цвета с каким-то неоново-синим оттенком, которым залита вся сцена, и бордовыми лепестками роз, разбросанными ветром воспоминаний по той же сцене. Приступы, в которых больному был нужен лед, воплотятся в люстру, столик, искусно сделанные из льда. Для этих целей театр держит три рефрижератора и непременно в дубле используемые предметы.
Этот спектакль — глубокое переживание не столько утраты миром Чехова, а того, как Чехов-человек страдал, как тяжело было ему жить и творить. И, кажется, если мы это поймем, переживем вместе эту боль, то еще больше полюбим Антона Павловича.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
