Ольга Галахова, театральный критик, главный редактор газеты «Дом актера», специально для РИА Новости.
«Та-ра-ра-бум-бия, сижу на тумбе я?», — произносит военный доктор Чебутыкин в пьесе А.П. Чехова «Три сестры». Есть такие почти загадочные фразы у Антона Павловича, которыми его герои заполняют пустоту или, напротив, скрывают сказанным суть переживания. Фразы роняются вне повода и невольно обнаруживается вселенский абсурд. К примеру, «Бальзак венчался в Бердичеве», «Черемша или чехартма», «в Москве два университета». А объяснение в любви Маши и Вершинина в этой пьесе просто сжато до звуков: «там – там – там».
Дмитрий Крымов, который поставил свой новый спектакль в «Школе драматического искусства» (копродукция театра, лаборатории Дмитрия Крымова с Международным театральным фестивалем им. А.П. Чехова), и на этой неделе показал свою новую работу в рамках Международного фестиваля «Дни Чехова в Москве», как раз назвал собственную постановку вот таким чеховским словом «Та-ра-ра-бум-бия».
В изданиях, которые дают комментарии к этой пьесе А.П. Чехова, историю происхождения чебутыкинской фразы чеховеды связывают с цыганской песней. Однако не менее интересно дополнил этимологию присказки военного доктора мой польский коллега. Иностранцы, изучающие чужой язык, чаще заглядывают в словари. Так вот, одно из значений слова «тумба» в словаре Даля означает «надгробие». В результате, выглядит очень по-чеховски: и цыганщина, и смерть рядом.
Не знаю, вдавался ли в область этимологии Дмитрий Крымов, осуществляя свой замысел, но это соседство крайностей — комического и трагического, фарса и лирики — в премьерной постановке идет рука об руку.
Правда, очевидней другое. Назвав так свой спектакль, режиссер искал поводов для свободы своей собственной фантазии, и, попав в капкан «датского спектакля», приуроченного к юбилею 150-летия со дня рождения А.П. Чехова, искал путей избежать юбилейного пафоса.
Крымов почему-то особо остро реагирует на жанр правительственного концерта, и то и дело в своих спектаклях находит повод выразить свое «фэ» этому советскому эстетическому изобретению. В «Опусе №7» Крымов не упустил повода: маленькую куклу Шостаковича душит в объятиях огромная кукла, похожая на Людмилу Зыкину. Так и веет правительственным концертом.
И в новой постановке значительная часть сценического времени отдана тому, во что вырождается якобы народная любовь. На смену академическому конферансу КДС ныне пришли массовые уличные шоу, народные гуляния на Театральной площади. Массовик-затейник (Игорь Яцко) с рупором в руках орет, вызывая на помост тех или иных представителей достижений из самых разных сфер деятельности. Такое постсоветское ВДНХ без сталинского величия.
Чехова чествует стайка девушек в красных купальниках; медленно в скафандрах, подобно инопланетянам, идут в гротескном дефиле и водолазы, и представители Большого театра с красными папками, одетые без разницы пола в балетные пачки с нахлобученными на головы меховыми шапками. Пролетают летчики с красными флажками, на которых гордо реют имена советских писателей, и морячки несут огромную серебристую рыбу, поскольку прибыли на праздник с судна «Антоша Чехонте». Крымов иронизирует и, на мой вкус, излишне долго рефлексирует в спектакле по поводу того, что его спектакль как бы тоже оказывается в этом ряду.
Но нет, не оказывается. Тут Дмитрию Анатольевичу беспокоиться совсем не надо, поскольку есть другие сцены, пробирающие почти до дрожи. К примеру, когда на все то же дефиле вывозится вагон с надписью мелом во всю высоту «устрицы». Крымов не случайно выхватывает факт из биографии Чехова. Как известно, тело писателя из Петербурга в Москву было доставлено в вагоне, на котором красовалась надпись "Для перевозки свежих устриц". Режиссер эту мрачную нелепость превратил во впечатляющий образ, когда из вагона достается сначала чеховская голова большой куклы в котелке и пенсне, а тело являет собой длинную гусеничную белую шелковую трубу, которая тянется в бесконечность, и актеры хоронят в этой сцене писателя не на Новодевичьем кладбище, а во вселенском пространстве.
Сам спектакль — причудливое дефиле. В зале «Манеж» публика рассаживается по обе стороны от движущейся черной ленты, рассекающей зал. Эта лента ограничена с противоположных концов двумя дверьми, открывая которые, режиссер дает волю своим фантазиям и образам по поводу Чехова, его биографии, литературы. Словно лента собственной памяти прокручивается на глазах у зрителя. Один образ сменяется другим, скрываясь за другой дверью.
Философ Павел Флоренский, исследуя природу сна, писал, что, если во сне появляется дверь, то человек непременно оказывается в другом пространстве. По сути, Дмитрий Крымов и ставит свой сон о Чехове, в котором люди, предметы теряют привычные очертания, укрупняются до гигантов или уменьшаются до размера марионетки. На ходулях из двери на дефиле выходят чеховские героини с репликами из «Чайки», «Трех сестер», «Вишневого сада». Возникает оперное многоголосие, они распевают фразы: «Возьмите меня к себе», «А у меня нет паспорта», «Заплатили проценты?», «А для чего летят перелетные птицы, для чего дети родятся?». Эта полифония, которая возникнет в спектакле не раз, по-разному, выразит не частное чеховское, выраженное в рассказе ли, в драме, а в Чехове как поэте, Чехове вообще.
И Треплев выйдет в дефиле не один. С забинтованной одинаково головой, с проступающим на повязке пятном крови пройдут разные Треплевы, но всех их объединит тоска сироты по материнству. Каждый из них гонится за Аркадиной, которых тоже несколько в спектакле. Один не поспевает за легкомысленной артисткой, превращающей акт заботы о сыне в театральную сцену. Она самозабвенно отматывает бинт, разукрашенный сердечками, а сын на инвалидном кресле отчаянно крутит колеса, чтобы ухватить хотя бы край этой заботы. Другой на своей детской лошадке не может догнать маму, которая прелестно и самозабвенно кружится в вихре, наслаждаясь сама собой.
Пройдут по подиуму и Тригорины с удочками на рыбалку, и Наташа с Бобиком, а также со свитой нянек. Чем-то угрожающим повеет от этой сцены, густонаселенной хлопотуньями с погремушками и плоскими куклами в руках. Что-то подсказывает: недобрый Бобик вырастет и перещеголяет в жестокости и пошлости свою маму Наташу. Своего брата Андрея Прозорова три сестры превратят в куклу, которую наделят достоинствами, нужными им. За него даже на скрипке сыграет Оксана Мысина. Плотно пройдут военные, то ли покидающие, то ли только что вошедшие в город. Из дверей будут выходить и выходить солдаты в шинелях, в полном армейском обмундировании. Словно ты сам оказался в том городе и смотришь на улицу из окна.
Пройдет и Гаев (Игорь Яцко) с монологом о шкафе, подобно зловещему факиру. Образы щедро наступают один на другой, теснят воображение.
Однако в этом спектакле есть свое рондо, крымовское. Режиссер заканчивает спектакль выходом тени покойной мамы, а начинает выходом ребенка. Мальчик в белых колоколом трусах собирает в ящик рассыпавшееся по ленте подиума лото. Он случайно, вероятно, вытащил этот ящик из гаевского шкафа и сразу превратил находку в игру.
Дмитрий Крымов похож на этого мальчика, который это лото собрал и превратил свои детские и взрослые сны о Чехове в свой спектакль.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
