Замечательный и, увы, ныне покойный артист Виктор Гвоздицкий рассказывал мне, как во время репетиций спектакля «Венецианский антиквар» в Московском Художественном театре Вячеслав Михайлович Невинный, не менее замечательный и тоже, увы, покойный, рассказывал в свою очередь ему, как его учили чихать мастера провинциальной русской сцены. Чихать на сцене один раз, говорили старики, не имеет смысла, а чихать три раза подряд надо так: первый раз, чихая, надо говорить «ящик», второй раз, чихая, надо успеть произнести «хрящик», а в третий раз - «копчик». Кто это услышит, кроме, быть может, соседа, партнера? Никто, - это игра для собственного удовольствия и, если угодно, демонстрация ремесла и мастерства.
Чехов был, разумеется, выдающимся писателем, но, кроме того, владел мастерством, как мало кто другой в русской литературе. Красота его маленьких рассказов - в том, как много всего ему удавалось втиснуть в ограниченные условиями контракта, кажется, сто слов. Словам тесно - мыслям просторно. Так и есть.
Поразительно, что в России до сих пор не написана биография Чехова. Самая известная и, вероятно, самая правдивая, написана англичанином Доналдом Рейфилдом. На днях разговаривал с режиссером и художником Дмитрием Крымовым, который к юбилею Чехова выпускает премьеру «Тарарабумбии», спектакля-шествия, парада и тех героев, которые действуют в чеховских пьесах, и внесценических персонажей, то есть на сцену выйдут и люди, и львы, орлы, куропатки, рогатые олени, словом все-все… Так вот, Крымов говорит, что, прочитав Рейфилда, полюбил Чехова еще сильнее. Хотя среди части чеховедов бытует мнение, что английский исследователь очернил великого русского писателя, представив его чуть ли не сексуальным маньяком и бог весть кем еще. Рейфилд касается и этой стороны жизни Антонпалыча, но не только ее.
Беседуя некоторое время тому назад с Олегом Павловичем Табаковым, я, естественно, пытался узнать, что ему успели рассказать о Чехове его учителя. Люди, знавшие его лично. Но, по словам Табакова, этих людей, знавших Чехова лично, он узнал в том возрасте, когда - видимо, таково свойство человеческой памяти - они помнили только «самое главное». А деталей, то есть человеческих подробностей, рассказать уже не могли. И Табаков, как и Крымов, говорит, что самую большую радость испытал от книги Рейфилда. Я слышал от других людей, будто бы радость после прочтения была такова, что Табаков даже предлагал книжку размножить ручным способом и разослать во все театры России, до которых книга так не дойдет, да и дорого провинциальным завлитам и режиссерам самим покупать эту книжку. Но реализовать эту смелую идею помешал действующий в России закон об авторском праве (до видеопродукции он никак не дойдет, а вот в отношении печатных изданий действует более или менее исправно), так что в ближайшие годы, вероятно, придется тем, кто читал эту книгу, пересказывать тем, кто прочесть ее еще не успел.
Любопытно, что Чехов, в отличие от многих других русских классиков, никогда не был «под запретом». Царской власти, правда, был не особенно приятен интерес писателя к Сахалину и, вероятно, кое-какие противоправные действия там Антон Палович успел совершить, - хотя никаких документальных свидетельств этому не сохранилось, срабатывает последовательность событий: вскоре после того, как Чехов сошел с корабля в Одессе, куда он прибыл после путешествия на Сахалин, многие в России получили письма от своих родных-политкаторжан.
Советской власти в какой-то момент эти сахалинские записки тоже должны были разонравиться: это в первые, послереволюционные годы чеховские записи свидетельствовали против царского режима. Но шли годы, жизнь на Сахалине почти не менялась и Чехов со своим «Сахалином» рикошетом бил уже и по коммунистам. Но и тогда сахалинские записи не были под запретом или полузапретом, даже и таким негласным, как в случае с «Бесами» Достоевского или литургическими сочинениями Гоголя.
Интересно и то, что, далекие от проблем продажи или покупки загородной недвижимости советские люди с величайшим вниманием и сочувствием относились к страданиям Раневской, которая - как бы то ни было - в финале уезжала от постылой российской жизни в Париж, о чем публика «Вишневого сада» по преимуществу не могла и мечтать. И наоборот: советские реалии еще не окончательно скрылись за очередным поворотом истории, а слушать реплики пьес Володина или Арбузова, в некоторых случаях - и Рощина, где профсобрания, где завидуют офицерам-морякам из североморского города, уже невозможно. Устарело. Сегодня кажется, что безвозвратно. А Чехов снова жив.
Кстати, возвращаясь к истории безумного, - имея в виду, что Чехов в тот момент уже был болен туберкулезом, - безумного путешествия на Сахалин, которое, вполне вероятно, помогло рождению или, вернее сказать, кристаллизации чеховского гения, но с точки зрения здоровья погубило его окончательно. Так вот: Чехов, пожалуй, первый русский писатель, открывший смертельность русского пространства, в том смысле, что этот частный опыт свидетельствовал о том, что в России нужно жить долго, а долго путешествовать вовсе не обязательно. В России, правда, любое перемещение может быть опасным, даже из Петербурга в Москву (если при этом, как Радищев, внимательно смотреть по сторонам, все примечать, а потом еще и болтать об увиденном, и написать об этом, ничуть не приукрашивая действительность). Но Чехов открыл, что смертельным, вредным для здоровья может быть само русское пространство, безо всякой политической подоплеки. В самом простодушном, пушкинском смысле, который, получается, хорошо это понимал: иль чума меня подхватит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид… Чехова свалил и климат, и ужас увиденного. Для здоровья было вредно и то, и другое.
Из многого нового, что я успел узнать о Чехове за несколько последних месяцев, в частности, поразила любовь Чехова к цветам. Я знал, что, живя в Мелихове, Чехов тратил сумасшедшие деньги, выписывая и покупая разные редкие сорта сирени и роз. А недавно узнал еще, что Чехов страшно не любил дарить своим посетительницам, даже и дорогим ему людям, срезанные цветы. Предлагал наслаждаться живыми. А когда по каким-то причинам приходилось кому-то выдать букет «с собой», до Москвы цветы никогда не доезжали. Осыпались, теряли вид. И это - не из жадности, а из любви к живым цветам. Сюжет, конечно, интересный и сам по себе, но одновременно добавляющий к портрету дяди Вани, который несет Елене Андреевне букет срезанных цветов. Нет, он совсем не мил…
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
