Пятьдесят лет назад, в январе 1960 года, нас покинул Альбер Камю – великий французский писатель, лауреат нобелевской премии по литературе 1957 года, носивший нарицательное имя «совесть Запада». В России он был как-то особенно любим. Может быть, потому, что вдохновлялся идеями русских писателей еще чаще, чем идеями писателей французских. А может, потому, что очень многие люди в СССР могли идентифицировать себя с героями его романов – мужественными людьми, заброшенными в абсурдный мир.
Впрочем, «земной» Камю не ушел от нас, а умчался на автомобиле, обломки которого на шоссе Париж – Лазурный берег оказались разбросаны на участке в 150 метров. Машину вел друг Камю – Мишель Галлимар. Ремни безопасности тогда только начинали входить в повседневное использование, и оба мужчины были не пристегнуты. Камю погиб мгновенно. Абсурдная смерть для великого писателя 46 лет от роду, написавшего три романа и работавшего над четвертым. Сам Камю всегда водил машину на умеренной скорости и говорил, что не представляет себе ничего более глупого, чем смерть в автомобильной катастрофе.
Но трагическая смерть «земного» Камю парадоксальным образом помогла его писательской тени осенить своим крылом Советский Союз. Нет сомнения, что, прожив еще несколько лет, Камю непременно попал бы в нашей стране в число непечатаемых авторов. Он ведь успел выразить протест против вторжения советских войск в Венгрию в 1956 году, возмущался «делом врачей» в последние месяцы жизни Сталина. А впереди были берлинская стена, подавление «пражской весны» в 1968 году, возникновение и расцвет диссидентского движения в СССР и других странах Восточной Европы. Родившийся в 1913 году, Камю все это должен был застать. Он не стал бы молчать. Кроме ранней смерти, Камю уберегли от советских цензоров участие во французском Движении Сопротивления против нацистов, симпатии к республиканской Испании, членство в компартии в наивном 1935 году.
«Не стоять же ему в очереди за селедкой!»- грустно порадовался современный историк литературы ранней смерти петербургского поэта Иннокентия Аннинского, не дожившего до октябрьского переворота 1917 года восемь лет. «Не взрослеть же нам без «Постороннего» и без «Чумы» - так хочется сказать про Камю и его два главных романа, некогда одновременно пугавших и увлекавших студентов гуманитарных факультетов МГУ. Во Франции среди интеллектуалов принято тосковать о том, что Камю не помог им разобраться в конфликте отцов и детей 1968 года или в югославской войне девяностых. Но для Камю-литератора смерть Камю-публициста на пороге века ток-шоу и прямых эфиров – благословение. Отсутствие ответов на сотни банальных вопросов позволяет его романам и пьесам подернуться притчевой дымкой. В результате его литературные образы приобретают метафоричность и универсальность.
Что стоит за чумой, вдруг охватившей город Оран в одноименном романе? «Коричневая чума» фашизма, как утверждал сам автор? Или птичий грипп? Или заражение мясом «бешеной коровы»? Подставляйте в это уравнение любое решение. Неизменным остается механизм реакции на вдруг возникшую опасность у разных людей. У одних – паника, у других – стремление нажиться, у третьих – обращение к Богу. Герой Камю, доктор Риэ, выбирает спокойную и мужественную борьбу с болезнью. Борьбу без исступления, без монашеских обетов, при которой сохраняются и мужская дружба, и любовь, и все другие обычные человеческие чувства. «Старик астматик прав – люди всегда одни и те же. Но в этом-то их сила, в этом-то их невиновность, и Риэ чувствовал, что вопреки своей боли в этом он с ними»,- пишет Камю. Таков его гуманизм, за который его и прозвали «совестью Запада».
Быть совестью Запада – не значит соглашаться с Западом. Уже сама родина Камю –колониальный Алжир, где французская католическая культура встретилась с арабской мусульманской – вдохновляла его на то, чтобы посмотреть на современную западную цивилизацию со стороны, объективным взглядом. «Культура: вопль человека перед лицом судьбы. Цивилизация, ее упадок: жадность человека перед лицом богатства. Ослепление»,- пишет Камю в своих записных книжках. Это и про Запад, и про нас: не слишком ли часто сегодня мы выкидываем книги – эти вопли советского человека перед лицом судьбы, чтобы расчистить место для требующего все новых квадратных метров богатства?
В сегодняшней западной цивилизации гуманизм часто принимает окостеневшие, бюрократические формы. Нельзя применять смертную казнь – и все тут. А почему нельзя? Потому что так записано в таком-то протоколе к какой-то там конвенции? Аргумент, достойный Акакия Акакиевича. Намного более сильным аргументом обладает тот, кто прочел набоковский роман «Приглашение на казнь». Он понимает, что – НЕЛЬЗЯ. Потому что узаконенное убийство – это пошло. А тот, кто прочел эссе Камю «Размышления о гильотине», поймет, что НЕЛЬЗЯ еще и потому, что это трусливо и подло. «Представьте себе чувства человека, который убивает других по приказу – я имею в виду палача,- пишет Камю. – А что можно сказать о чиновниках, которые называют гильотину железнодорожной стрелкой, а осужденного на смерть – клиентом или мешком? Священник Бела Жюст, исповедовавший тридцать смертников, пишет: «Сленг администраторов от юстиции так же циничен и вульгарен, как сленг преступников»… И что такое смертная казнь, как не самое предумышленное из убийств?»
Донкихотство? Да. Но певцам прагматичности Запада не стоит забывать, что Дон Кихот – один из четырех главных человеческих типов Нового времени (вместе с Дон Жуаном, Гамлетом, Фаустом). Да и жил великий идеалист в Ла Манче – на самой западной оконечности Европы. Вот что пишет от его лица Камю в своих записных книжках: «Да, я сражался с ветряными мельницами. Ибо совершенно все равно, сражаться с ветряными мельницами или с великанами. Настолько все равно, что их можно перепутать. Моя метафизика – метафизика близорукого».
Камю-писатель всегда бил в цель, Камю-публицист был близорук и ошибался, поскольку часто принимал ветряные мельницы за великанов, а улыбающихся людоедов – за принцев с трудным детством. Но ошибки в его статьях и дневниках за редкими исключениями не были ошибками нравственными. Словно подслеповатый музыкант, он путал цвета, но голос его звучал ясно и твердо. Словно подслащенный лейтенант Шмидт из фильма «Доживем до понедельника», он ошибался, потому что верил в людей.
Одной из таких ошибок была попытка Камю в 1956 году добиться подписания «гражданского мира» между Фронтом национального освобождения (ФНО) Алжира и французскими властями. Писатель выдвинул смехотворное предложение – чтобы обе стороны взяли на себя обязательство не убивать гражданских лиц. Ха-ха-ха! В век, когда именно уничтожение «живой силы» противника провозглашено высшим мерилом военной эффективности, он предлагал боевикам ФНО и французским парашютистам «подождать политического решения», сохранив «невинные жизни». В январе 1956 года агенты ФНО использовали созданный Камю Комитет за гражданский мир в Алжире в качестве ширмы для своей пропаганды, а на обсуждении своих предложений в столице Алжира Камю оказался под охраной двух сотен боевиков ФНО со спрятанными под плащами автоматами. (Об этом инциденте подробно рассказано в книге Херберта Лоттмана «Альбер Камю».) Так великий французский писатель стал пиар-орудием боевиков. К сожалению, для двадцатого века это была ситуация типичная: такая же оказия приключилась с другими, менее вдумчивыми французскими писателями в Чечне. Правда, им, в отличие от Камю, не хватило мужества признать свою ошибку или хотя бы впасть в экзистенциальное отчаяние, которое куда благороднее самоуверенной святости, ставшей непременным атрибутом некоторых современных «наследников» Камю.
«Это мое личное горе»,- так Камю подытожил свои впечатления от Алжира в январе 1956 года. Такое поражение стоит многих побед. И на нем лучше всего закончить – по совету самого Камю, чтобы не быть, по его выражению, «словно книги, где подчеркнуто столько фраз, что начинаешь поневоле сомневаться в уме и вкусе читателя».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
