Умер Давид Саркисян, человек мне близкий. В германской клинике, от тяжелой болезни, открывшейся, когда лечить было поздно. Умер седьмого января, когда все были в отпуске: газеты - в отпуске, министры - в отпуске, некому сказать слова, подписать официальное соболезнование... Он, такой публичный человек, жизнь которого - хотя он и был директором музея - была начисто лишена музейной тишины, оставил множество людей, любивших его, восхищавшихся им, дружившим с ним, в одиночестве - наедине с горем и своими мыслями о нем.
Григорий Ревзин в первом посленовогоднем «Коммерсанте» подробно описал кабинет Саркисяна в МУАРе, сравнил его с инсталляцией. Сколько раз я там был - не мог поверить, что за этим столом можно работать, - сам себя не раз ловил на том, что, слушая Саркисяна - а в своих рассказах он был подобен Шахерезаде, и о чем бы он ни рассказывал, это всегда был роман, с приключениями, с неожиданными поворотами сюжета, - так вот, слушая его, я все равно невольно отвлекался на какое-нибудь диковинное яйцо, или фотографию, или какую-нибудь интеллектуальную или просто игрушку.
У Саркисяна было много талантов, о некоторых можно было только догадываться - сам он хвастался только своими замечательными знакомыми и друзьями, чужими талантами восхищался так, как, казалось, вообще восхищаться уже невозможно никем и ничем, мог, например, целую поэму или даже оду прочесть, верней, рассказать в честь архитектора Юрия Григоряна или - про Эрика Мосса, американца, который придумал для Мариинского театра новое здание, названного «мешками с мусором». Мне проект Мосса не нравился, но Саркисян и тут видел, конечно, больше, а главное - он и в этой истории, прежде всего, ценил сюжет, в котором знаменитый американский архитектор сделал проект для русского оперного театра.
У Саркисяна был нюх на важные события: когда проект Мосса, почти всеми разруганный, отвергнутый, остался бесхозным, Давид, понимая, что это - история, которую нельзя потерять, добился, чтобы вся документация оказалась в коллекции Щусевского музея.
Да, Музеем архитектуры руководил когда-то академик Щусев, он - в смысле, музей - не был какой-то неважной точкой на карте Москвы, но Саркисян выдвинул Музей архитектуры в число каких-то очень существенных мест. Руины ведь и вправду больше всего похожи на руины, а он превратил эти три этажа со старинными сводами и старинной же чугунной лестницей в одну из главных и желанных выставочных площадок: одна из главных выставок Первой Московской биеннале современного искусства проходила именно там.
У него еще был редкий талант... Как бы это вернее сказать: притягивать всякие скандальные истории, но таким образом, что благодаря его, Давида, вмешательству, эти скандалы теряли свою скандальность и даже, может быть, криминальный свой возможный ход развития... Все передвигалось благодаря Давиду на территорию культуры. Например, сложные семейные отношения среди наследников Якова Чернихова. Внук, сын - я так и не могу понять, кто там прав из них, кто, скажем так, прав, но не настолько. Саркисян же в конце концов открыл выставку шрифтов, которыми увлеченно, не меньше, чем архитектурными проектами, занимался Чернихов. И посетители ходили по анфиладе главного здания, вглядывались в буковки, расчерченные как арки и портики... Так было и с Балдинской коллекцией, и с Домом Мельникова, - Давид много сил потратил на то, чтобы там, на Арбате, возник музей, первый государственно-частный...
Коллекция капитана Балдина, гостиница «Москва», Военторг... Кто-то умный сказал - «когда вещи долго не называют своими именами, они их забывают». Саркисян все, что творилось в Москве - с Военторгом, с гостиницей «Россия», с гостиницей «Москва», с «Детским миром», всего не перечислить, - он все и всегда называл очень жестко и своими именами. Вот теперь в одном из телевизионных репортажей его представили как чуть ли не главного оппонента лужковского новостроя. Он, конечно, боролся, - на сайте МУАРа и сегодня можно найти письмо, подписанное сотнями и сотнями, против сноса гостиницы «Москва». Снесли, не прислушались, но Саркисяну удалось сохранить, вывезти из приговоренного здания детали интерьера «нововыявленного памятника». Они теперь в Музее архитектуры.
Он мгновенно располагал к себе, через несколько минут уже казалось, будто имеешь дело со старинным другом, - тут, конечно, важно было еще его, конечно, фантастическое гостеприимство, наверное, надо тут сказать - армянское, которое он всегда умел продемонстрировать, даже в строгих музейных стенах. И вот уже, думая о том, куда пристроить архив, я знаю - МУАР ставили на первое место. Даже когда дело касалось фигур, скажем так, не совсем профильных, верили в то, что у него не пропадет. Когда прошла недавняя музейная проверка, - кстати, в МУАРе обнаружилась «передостача», - то, что можно назвать побочным действием этого высокого доверия: музей физически не успевал описать все, что попадало в коллекцию.
Саркисян был больше, чем директор музея, больше, чем просто хороший человек, он был выше каких-то перегородок - ему было одинаково интересно и про архитектуру, и про театр, и просто про хороших людей, - все, про кого он рассказывал, непременно были хорошими и замечательными. Иногда он подпускал, конечно, иронию, но тоже - очень доброжелательную. Он был выше деления на советское и не советское, - для какого-то большого международного проекта МУАР подготовил выставку, посвященную московским высоткам, которая в итоге побила все прочие рекорды посещаемости, - я ее видел в Брюсселе в день перед закрытием, и на выставке было полно посетителей. Он и рассказывал об архитектуре, как о женщине, в которую только-только влюбился, когда восхищение - через край... Как он рассказывал о Доме Гинзбурга! Точно от судьбы этого дома зависела его собственная жизнь, а если выживет этот дом, который он называл главной достопримечательностью Москвы, то и он будет жив и здоров... И вот - дом вроде бы сохранят, а Давида - нет...
Когда ему исполнилось шестьдесят, невозможно было поверить - столько энергии в нем было и эта энергия била ключом, можно было позвонить ему и в девять, и в десять вечера, приехать в музей в половине десятого и уйти от него в половине первого, когда к нему еще кто-то ехал... Он так откликался на любые, даже самые дурацкие просьбы, словно никаких других дел у него в этот момент не было, через пять минут перезванивал и уже диктовал телефоны итальянца, который может провести гениальную экскурсию в Виченце...
Давид, спасибо большое!
«Это он?» - переспросил мой девятилетний сын Миша, которому я сказал, что это благодаря Давиду он ходит сегодня и в ту, и в другую студии... «И он умер?!». Да. Почему - не понимаю.
