Анатолий Королев, писатель член русского Пен-Клуба для РИА Новости.
В 2009 году Европа вместе с Россией отмечает столетие Дягилевских сезонов в Париже, названных так по имени гениального антрепренера Сергея Дягилева. Эхо тогдашнего события до сих пор покачивает ладью мировой культуры. И вот почему.
Сто лет назад негласной столицей искусства был Париж. Он диктовал моду в живописи, в музыке, в балете, в сценографии - Париж был центром мира, куда стремились попасть на выучку все молодые гении. Привозить сюда неизвестный русский балет в 1909 году было большим риском. Однако Дягилев хладнокровно решился на этот поступок. Больше того, он задумал не просто ошеломить, очаровать и покорить капризную знать мировой культуры, он задумал низвергнуть Париж с пьедестала.
Для гастролей в тот год удалось заполучить только театр Шатле.
Это был тесный, неудобный театр, непригодный для сенсации, и Дягилев принялся его перестраивать. Он приказал заменить старый пол новым, решительно увеличил сцену за счет того, что новый пол из отполированной сосны покрыл не только оркестровую яму, но и первые пять рядов кресел. Партер тоже не понравился Дягилеву, и он приказал заменить его ложами. Изношенный провинциальный Шатле Дягилев превратил в новый модный парижский театр. Репетиции балетов балетмейстер Михаил Фокин проводил в грохоте грандиозной стройки.
Кроме того, Дягилев принялся кормить обедами из ресторана Ларю не только труппу, но и всех парижских газетчиков, которые вскоре заполонили газеты репортажами о переделке Шатле и интервью с Дягилевым. Дав несметное количество интервью, Дягилев довел ожидание Парижа до ажиотажа и одновременно задрал до неба цены в ложах (оставив дешевыми ярусы и галерку). Попасть в театр стало проблемой.
Обаяние Дягилева было настолько огромным, что в его друзьях оказалась вся тогдашняя элита Парижа во главе с
королями эстетической моды Жаном Кокто и Жаком-Эмилем Бланше.
Точно так же, как Париж, неизвестный провинциал из Перми когда-то атаковал чопорный Петербург. Молодой Дягилев в 1890 был рослым толстячком, на его щеках играл девичий румянец, и у окружающих он вызывал улыбку своим цветущим самоварным обликом. Славный малый!
Но уже через несколько лет Петербург почувствовал его львиную хватку. Обладая гениальным чутьем на искусство, и, одновременно умея доставать из-под земли огромные деньги, Дягилев на свой страх и риск устроил сначала первоклассную выставку русских и финляндских художников, затем открыл грандиозную экспозицию русских исторических портретов в Таврическом дворце, уговорив императорскую семью. Ради этих портретов он зимой объехал сотни дворянских усадеб, валялся в ногах у выживших из ума старух, клялся, очаровывал. Те снимали со стен портреты предков, которые никогда не снимались. Он показал публике сотни невиданных прежде шедевров. Бездарный чиновный информативный журнальчик «Вестник Императорских театров» Дягилев превратил в исполинский роскошный альбом, и, наконец, вместе с Александром Бенуа и Львом Бакстом создал эпохальный журнал «Мир искусства». Он вывел художественный мир Петербурга в лидеры.
Но вернемся в Париж.
Реклама рекламой, но наступил момент, когда надо было доказать свое право на славу.
В первый решающий день гастролей Дягилев показал Парижу и миру невиданное зрелище: балеты «Павильон Армиды», «Князь Игорь» (сцены с половецкими танцами), и балетную сюиту «Пир». На сцене Шатле с азиатской роскошью и леденящим совершенством станцевали Т. Карсавина, В. Каралли, А. Балдина, С. Федорова и ошеломивший всех гениальный Вацлав Нижинский. Следующий вечер был отдан опере, где пел великий Шаляпин, и потом снова балет: премьера «Сильфид» с Анной Павловой и «Клеопатра» с феноменальной Идой Рубинштейн, которую рабы, одетые в топаз и изумруд, выносили на подиум, рассыпая по огромному лазурному ковру лепестки роз.
Ни «успех», ни «триумф» не подходят для того ажиотажа, который охватил тогда французскую публику, прессу, элиту Парижа. Мощь и красота русских балетов особенно выигрывала на фоне тогдашнего мирка парижских марионеток. Французский балет того времени был скучной толчеей среди бледных тряпок и декораций из крашеного картона. В этой серости подпрыгивали размалеванные картонные куклы в париках, имитируя эстетику Версаля двухсотлетней давности.
Ни крови, ни жара, сплошная пудра и мел.
И вдруг – божественные декорации, и костюмы Александра Бенуа, красочная вакханалия Бакста, монументальный Рерих, изыск Головина и музыка! Музыка Глинки, Чайковского, Бородина, Глазунова, Мусорского.
Критика, в восторге от русских, растерянно признавалась, что французский балет, оказывается, безнадежно устарел, «мы не умеем танцевать», вот так номер - «наш театр смешон», надо же - «мы в упадке».
Из триумфа петербуржцев делались выводы о закате Европы.
Вот, например, что писал критик А. Боннар: «Мы уже не знаем более, что такое танец. Мы уже недостаточно дики для этого. Мы слишком культурны, слишком цивилизованны, слишком потерты. Мы утратили привычку выражать наши чувства всем нашим телом. Мы едва только позволяем им проявляться на нашем лице и просвечивать в наших словах. Наши чувства падают с нас, как ветки с подстриженного дерева. У нас все в голове. Наше тело покинуло нас. Мы в нем больше не живем…».
Все русское - от танцев до шляпок из перьев - пылко вошло в моду. Модницы на Елисейских полях стали одеваться, как танцовщица Ида Рубинштейн, а модники совали в глаз монокль, как маэстро Дягилев. Подскочили цены на сапфиры, потому что их собирал Нижинский.
Одним словом, в 1909 году центр европейской культуры переместился в Санкт-Петербург, русская волна модерна создала плеяду имен и феноменальных манифестаций в музыке, в живописи, в балете, в архитектуре, поэзии и литературе. Революция 1917 года усилила творческое лидерство советских радикалов, именно у нас чуть раньше стартовали конструктивизм, абстракционизм и супрематизм, а славу основателей футуризма мы разделили с итальянцами.
И только перерождение вольной страны в сталинскую диктатуру остановило эту волну расцвета, и Россия на долгие годы стала культурной провинцией мира. Но ведь и Париж давным-давно уступил первенство Нью-Йорку.
Сергей Дягилев попытался продлить свое влияние на мировую культуру и после того, как вынужденно оказался в эмиграции. Отчасти ему это удалось, сплотив труппу вокруг Нижинского и его хореографии. Великий антрепренер продолжал царствовать, и если бы танцовщик не сошел с ума, эта власть была бы у Дягилева до последнего дня. Но судьба распорядилась иначе. На закате жизни Дягилев вдруг потерял волю над своей судьбой и жизнями других… Сергей Павлович скончался в Венеции (1929), которой всегда суеверно избегал, потому что еще в молодости цыганка нагадала ему «смерть у воды».
И последнее.
Сам Дягилев свою бешеную энергию и умение покорять обстоятельства объяснял тем, что в его роду течет кровь Петра Великого. Его мать была из рода Румянцевых, первым из которых был легендарный денщик Петра Первого, сын которого был вылитый царь, а не денщик. Дягилев любил подчеркивать свое сходство с Петром и носил короткие петровские усики.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
