Когда 10 лет назад в августе впервые была произнесена его фамилия, народ лишь недоуменно пожал плечами. Но уже через два месяца все изменилось...
Он не только чувствовал страну, он сам был страной. Со всеми ее опасениями и желаниями. Он никому не доверял. Как у Кафки, «даже если он, к примеру, тысячу раз мог убедиться, что человек заслуживает полнейшего доверия, он в тысячу первый опять отнесется к нему с таким недоверием, будто совсем его не знает, вернее, точно знает, что перед ним прохвост»... И это качество вполне присуще российскому обществу.
Как и большинство, он хотел двух вещей: достатка и порядка. Но в оценке, как этого достичь, видимо, следовал за Макиавелли: «Люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость... Когда же у них имеется большая свобода выбора и появляется возможность вести себя как им заблагорассудится, то сразу возникают величайшие смуты и беспорядки».
Он видел дрезденскую жизнь и полагал, что так люди будут счастливы. Он не придавал большого значения многовековым приготовлениям к этому; традициям рыцарства и периодам распада на княжества; союзу Ганзы и эпохе создания империй; их краху и последствиям... Он предпочитал не анализировать процесс, а видеть результат: чистые улицы, сытые, законопослушные, довольные жизнью граждане, четкие правила для всех. Возможно, в этом он усматривал консенсус на послушание, хотел того же дома и думал, что знает, как этого достичь. Быстро и бесповоротно. Собственный «прогресс в рамках порядка».
Он точно понимал, от каких компонентов жизни нужно избавиться, потому что они не дадут достичь цели: от силы олигархата при слабости остальной страны; от колоссальных диспропорций в доходах граждан; от расползания на вотчины. Он считал жизненным восстановить мощь государства. Государство должно чувствоваться.
И еще он хотел быть любимым своим народом. Он быстро ощутил это и не хотел потерять. Люди смотрели на него глазами, полными восхищения и надежды, но не менее хорошо он понимал, как быстро эти чувства меняются на презрение и недоверие.
Он обратил собственные желания в национальную политику, и народ это принял. Потому что таковы были и желания народа. Он злился каждый раз, когда его пытались критиковать и упрекать. И не потому, что не любил критику как таковую (ее, надо признать, мало кто любит), но и потому, что был убежден: он все делает правильно и вот еще совсем чуть-чуть, и все будет хорошо.
Но проходило еще чуть-чуть, потом еще, а проблемы возникали. И тогда он начинал раздражаться. Как герой Гете: «Упорством глупым и строптивым испорчен плод моих побед. Измучен я, терпенья нет. Я устаю быть справедливым!»
Он относил это на счет происков и врагов, внутренних и внешних. И никак не мог понять, почему они не преодолеваются и не побеждаются. Он заложил основы, понятные ему, и не знал, почему выходит не все и не так. Почему как ни строй, все равно Москва получается. Или Питер. Или Сочи. Но не Дрезден...
Он раздражался, когда видел, что вовне вместо понимания возникает больше опасений, не осознавая, что отчасти это закон природы, жизни и глобальной политики. Если ты маленькая страна, готовая играть по правилам, установленными другими, лишь бы они были разумны, ты вызываешь совсем иные чувства, чем страна большая, мощная, заявляющая о намерении эти правила создавать.
Он же хотел быть сильным и любимым одновременно. И не понимал, почему России все время не доверяют и почему его (или ее) опасаются. От того, что он считал нормой, мир подчас вздрагивал. От объяснений, которые он давал, - приходил в замешательство, от последствий этих действий – пытался увернуться. Почему в ответ на украинский кризис, европейцы лихорадочно начинают думать о новых маршрутах энергопоставок; почему с опасением относятся к понизившимся мировым ценам на энергоносители и продолжают говорить об альтернативных источниках энергии. Почему Белоруссия со всеми ее социально-политическими странностями и, мягко говоря, нетипично европейским лидером, вызывает больше сочувствия и желания сотрудничать, чем Россия. Почему когда американские спецы тренируют грузинских военных и поставляют им технику, это называется евроатлантическим сотрудничеством, а когда Россия проводит учения вблизи грузинских границ – действиями, направленными на обострение обстановки, и бряцанием российского оружия. Потому что все хорошо, что в пику России?
Он вернул гордость за страну самой стране, но не получил понимания от мира. Перефразируя классика, богатства становилось больше, но силы становилось меньше… Он обижался на мир, полагая – отчасти справедливо, - что не только сама Россия плохо объясняет, но и мир не желает слышать этих объяснений и видеть российских достижений. В итоге, складывалось впечатление, что происходит подчас то, о чем писал еще Бердяев: «Наша национальная мысль направлена главным образом… на сведение отрицательных счетов»… Он мерил мир собственной системой координат, не понимая, что те, уважения которых он стремился заслужить, живут в других измерениях. Где желание не равносильно праву, самобытность – исключительности, влиятельность – силе.
А еще он полагал, что все получается у других, а не получается только у него. Упуская из виду, что у других случались такие промахи и ошибки, на исправление которых уходили десятилетия. Но они продолжали двигаться вперед, медленно, поколениями взращивая правила, нормы, ответственность. Он же хотел здесь и сейчас, и не готов был ждать. Отсутствие результата неправильно и ни на чем не основано. Но результат, тот, изначально желаемый, не наступал, и всё большее значение стало придаваться «Процессу»…
В свое время он произнес: гарантии дает только господь Бог и страховой полис. Однако сам он возвращал стране ощущение гарантий. После потрясений прежней эпохи спокойствие и лояльность, граничащие с апатией, возвелись в главную общественную добродетель; несоответствие общепринятому стандарту вызывало опасения и порицалось. Он возвращал ориентиры, стабильность и… пассивность.
Он вернул стране привычное ощущение всесилия государства. Но всесилие оказалось не тождественно всемогуществу. Он не повысил продуктивность нации, не заставил ее преодолеть негативистскую повестку дня.
Он снискал колоссальную любовь и благодарность внутри. Но он не выглядит счастливым. Возможно, еще предстоит понять истинный смысл высказывания Франциска Ассизского, «мы обещали много… но нам обещано больше».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
