Анатолий Королев, писатель, член русского Пен-клуба, для РИА-Новости.
Первые уроки вольномыслия и раскрепощения от советской кабалы Василий Аксенов получил в краю русской каторги, на Колыме, в 1949 году. Тут целый сюжет и, по сути, сжатая пружина всей его знаменитой жизни.
Дело в том, что в юности - вспоминал Аксенов позднее, - «я считал, что у нас идет все гармонично». И было только одно темное облачко: мать Аксенова, Евгения Гинзбург, жила тогда в Магадане и, как бывшая политзаключенная, не имела права приехать на материк и встретиться через 12 лет после ареста с единственным сыном.
Она запомнила его четырехлетним толстячком на руках няни Фимы, за час перед взятием под стражу в феврале 1937 года, когда направилась из дома по телефонному вызову в казанский НКВД. В ту минуту маленький Вася словно что-то почувствовал и выбежал из своей комнаты: «Мам. А ты куда? А зачем? Я не хочу, чтобы ты уходила»...
После задержания родителей мальчик из высокопоставленной партийной семьи (отец - председатель горсовета, мать - работник партийной газеты) хлебнул лиха. Несколько лет жил в детском доме для детей врагов народа, пока его не отыскала дальняя родственница Мотя Аксенова и не забрала в Казань, где он доучился до 8 класса, и вдруг стал отбиваться от рук, дерзить, дружить со шпаной, манкировать школой.
«Женя,- взмолилась в одном из писем к матери вымотанная воспитательница, - забери ты его от меня, не могу больше!».
Сам юноша отнесся к переезду в Магадан с любопытством.
Для него это было большое авантюрное приключение.
Но Магадан был закрытым районом, в ответ на законную просьбу матери разрешить родному сыну приехать к ней и окончить здесь школу, Гинзбург получила один за другим восемь отказов. Чтобы ублажить начальство, она согласилась стать пианисткой в детском саду, вспомнила брошенное еще в отрочестве фортепиано, оживила игрой на клавишах скрюченные тяжким трудом пальцы, играла бравурную музыку, ставила утренники, славила генералиссимуса: «Сталин - он с нами везде и всегда, он - путеводная наша звезда»… лишь бы ее Васька смог прилететь.
«О низость, - напишет она потом, - я ли это?».
Девятый отказ!
И тут терпение матери дошло до точки кипения. Ворвавшись без очереди (предварительная запись за месяц вперед) к начальнице «Маглага», Евгения Гинзбург в истерике пробила каменное сердце бывшей надзирательницы и получила разрешение на приезд сына.
Тридцать тысяч рублей на авиабилет Москва-Магадан (семь дней перелета, с пересадками) дала взаймы Дуся, подпольная миллионерша из цеха утильсырья, а привезти сына взялась вдова бывшего главного бухгалтера Дальстроя, кассирша из продмага Нина, которая ехала по своим делам в Москву.
Кассирша деньги взяла, обещала обернуться через месяц, но исполнить обещание не спешила и вернулась в Магадан только через 5 месяцев, в ноябре.
За эти месяцы мать почти помешалась от неизвестности и тревоги.
Комнату (15 кв.м) на втором этаже в бараке отгородили ширмой, поставили железную койку, стул, маленький столик, на столике чернильница, бумага, учебники девятого класса; кровать с шерстяным одеялом и настоящей пуховой подушкой, под ней - носки и две рубашки.
И вот он, миг встречи с шестнадцатилетним сыном (из «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург):
Мать с дочерью мужа стоят на пороге квартиры.
«В полуоткрытую дверь мы видели блеск погон, разгоряченные лица, слышали звон стеклянной посуды, взрывы хохота, пьяные возгласы.
- Ой, сейчас у нас тут будет как в кино - обрадовалась хозяйка - Вот, Василек, видишь две дамы.… Одна, стало быть, твоя мама. Ну-ка выбери которая?
В углу широченного дивана неловко приткнулся худой подросток в потертой курточке. Выбирать он не стал. Подошел прямо ко мне и смущенно положил руку на плечо. «Мама». И быстрым шепотом, на ухо:
- Не плачь при них…»
Два года школьной учебы, проведенные в Магадане среди бывших заключенных, стали для Аксенова университетом мысли, школой мужества и наукой политического прозрения. Оказавшись в кругу блистательных людей, которые говорили ничего не боясь, обсуждали неслыханные, запретные темы, будущий писатель получил такой заряд энергии, которого ему хватило на всю жизнь.
Именно в печальном краю цепей он пережил чудо встречи с абсолютной свободой.
Он вернулся из Магадана совершенно раскованным зрелым молодым человеком и изготовился к борьбе за собственное достоинство. Между прочим, он готовился к худшему, к тому, что однажды тоже будет посажен - вот почему заранее выбрал профессию врача. «Врачу в лагере легче выжить», говорила мать.
Все остальное стало всего лишь продолжением этой свободы от шор: легкий ироничный сленг, стиль джазовых импровизаций в литературе, кидание апельсинами из Марокко в бюсты соцреализма, броски мяча в нимбы партийных божков, перевод романа Э. Доктороу «Рэгтайм» и прочие пинки под зад затоваренной партийной бочкотары.
Впервые я увидел Василия Павловича в мае 1980 года. Я тогда жил еще на Урале, в Москве был проездом и случайно узнал, что завтра Аксенов будет читать в ЦДЛ куски из своего последнего романа и надо бы обязательно быть на читке, потому что Аксенов на днях улетает в Штаты и неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в СССР, потому что после выхода альманаха «Метрополь» органы вынуждают его к эмиграции.
Узкий зал на первом этаже был полон. Это был один из пиков обожания Аксенова, какие в ревнивой литературной среде - очень большая редкость. Примчавшийся позже прочих Евтушенко демонстративно внес с собой стул, сел в трех шагах от героя и вперил в него взор, исполненный пиитического восторга.
Василий Павлович читал отрывки из романа «Поиски жанра», читал в своей блистательной манере раздумчивого баскетболиста, который обращается с текстом как с мячом и, постукивая его круглотой по игровой площадке, направляет роман к финальному броску в наши головы.
В Аксенове мне понравилось все: и его прищур, и французский рокот морской гальки в потоке авторской речи, и даже кончик кроссовки, который выглядывал из-под вельветовых брюк цвета корицы. Но если совсем серьезно, Аксенов прекрасно понимал эту накаленную атмосферу как бы прощания и, с одной стороны, демонстрировал стукачам, рассаженным в зале, что в нашем обществе созрело прочное сопротивление Гулагу: вот я читаю, то, что хочу; с другой стороны - поощрял всех нас: не вешайте носа, друзья; и, наконец, иронией чтения гасил истеричную готовность кое-кого из публики немедленно кинуться на баррикады: господа, чувство юмора превыше мировой справедливости.
Казалось, его не волновала перспектива перемещения за кордон.
Он был похож на улыбку чеширского кота из фантазии Льюиса Кэрролла.
Но Аксенов умел быть и разозленным.
Много лет спустя, в 2001 году, на международном Конгрессе Пен-клуба в Москве, где царил нобелевский лауреат Гюнтер Грасс и где практически все выступавшие громили русское сообщество за резню, развязанную в Чечне, только один Аксенов с возмущением говорил о том, что накат несправедлив, что в резне теперь виноваты уже обе стороны конфликта, что не надо вешать всех собак на Москву и делать из России козла отпущения.
Между тем все шло к тому, что конгресс примет специальную резолюцию по Чечне. Особенно крупно палил с трибуны уважаемый Грасс, тот самый, который впоследствии признался в романе «Очищая луковицу», что служил в танковых войсках СС заряжающим.
Что ж, навыки заряжающего он не подрастерял до самых седин.
Я впервые видел Аксенова в таком запале и понял, что в нем есть еще темперамент общественного деятеля… Короче, мы, 9 членов российского Пен-клуба, сочинили особое послание к съезду, где выразили свое несогласие с общей позицией и Евгений Попов прочитал тот рукописный листочек перед уважаемым залом в отеле Рэдиссон-Славянская при мертвой тишине подавляющего враждебного большинства.
Аксенов готов был пойти на плаху за право оставаться собой.
Если же вернуться к главной тайне его жизни, к тайне свободы, я думаю, что секрет ее - в ироническом соусе его играющей души. Аксенов никогда не зависел от правил. Например, не зная кулинарных секретов, он смело советует не трусить в сочинении блюд и дерзновенно валить на сковородку, например, морских гадов, выкладывать из холодильника кирпичиком заморозку, жарить кальмаров, пока они не приобретут золотистый оттенок, а после безоглядно наваливать на это журчащее варево всякие прочие вкусности. Не соблюдая никаких пропорций, не думая о рецептах, довериться только глазомеру души, слиться с моментом, когда «самое время влить в это бульканье умеренную дозу оливкового масла» и бац - жарево готово.
Вся проза Аксенова демонстрируют нам преимущества стиля деструкции, когда смыслом текста становится игра с необязательным набором входящих. Игра без правил! Импровизация, в результате которой из эклектики произвольных слагаемых на свет, из жарева, рождается литературный джаз горючей смеси ингредиентов на грани фола… Листая страницы, ты слышишь то «Котенок на клавишах» Зизи Конфа, то блистательный прибойный набег вариаций в духе Телоуниса Монка, а то и порыв шаловливого ветерка, который задирает платье Мэрилин Монро.
Во дворе своего дома в Москве (речь о высотке на Котельнической набережной) Василий Павлович прибил к столбу баскетбольное кольцо и по утрам тренировал свой глазомер точным броском мяча в цель.
Никогда не промазывал.
Такие же точные броски он реализовал в литературе и в жизни, оставшись навсегда тренером нашей свободы.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
