23 апреля два года назад ушел Борис Ельцин. Неоднозначный, но грандиозный. Царственно своевластный. Великий разрушитель того, что должно было кануть в вечность.
Его по-прежнему больше ненавидят, чем уважают; о нем по-прежнему можно услышать больше плохого, чем хорошего. Что ж, он и через это прошел, не побоялся. Как говорил Лаберий, драматург античного Рима, «кого многие боятся, тот сам боится многих». Ельцин как будто ничего не боялся; и никого. И его не боялись. Ругали, любили, уважали, ненавидели. Но не боялись.
Это было не время страха. Это было время надежд или крушений.
Он был непоследователен. Но он не был мелочен. Рисковал, иногда чудил. Но он точно знал, чего не любит. И чего не допустит. Он ошибался, но его ошибки были ошибками идущего.
Он пытался изменить страну, как понимал и чувствовал, предлагая ей то, чего она не особенно хотела. Он позволял ей многое; она не прощала ему ничего. Он был к ней великодушнее, чем она к нему. Хотя он был ее, плоть от плоти; только в России могла появиться такая Фигура.
Рядом с ним все становились маленькими. Но он подавлял не ростом. А духом. И, однако же, почти все, кого мы знаем сегодня, появились при нем. Тогда же они выросли, стали заметны, рельефны.
Он позволял другим становиться заметными. С ним или без него.
Позволял покидать его и становиться его же яростным критиком или врагом. Расти и богатеть, идя сначала вместе с ним, а затем – против него.
К нему подошло бы изречение популярного сегодня Ивана Ильина о национальном вожде: «Оставшись совсем один, он начинает большое дело, не создавая себе партию, а действуя лично во имя сверхличного. Его дело есть его зов; на зов его дела вокруг него смыкаются лучшие люди».
Это был сезон буйства красок, весна в пустыне. От этого иногда рябило в глазах, но гамму цветовых предпочтений можно было выбрать. От запаха первоцветов порой тошнило, новые побеги пугали своим видом, но им позволяли расти. Потому что было много пространства. Все кругом содрогалось, ежесекундно вырастали и гибли Помпеи. Мало кто мог сказать, что будет завтра, но все знали, что оно точно наступит.
Большая амплитуда колебаний быстро утомляет, и как писал философ, «лучшие устали от своих дел». Нельзя подпрыгивать всю жизнь; после подпрыгиваний хочется перейти на размеренный, плавный шаг, отдышаться.
Эпохи под условным названием «прийти в себя» проходили все страны. Францию лихорадило то в одну, то в другую сторону больше полувека. Англия после Кромвеля не хотела ничего выдающегося, кроме спокойствия. «Англичане предпочитали теперь иметь дело с реформаторами, огороженными со всех сторон заборами умеренности и здравомыслия», - писал историк про Англию начала XVIII века.
Китайцы вроде говорят, что нет хуже проклятья, чем жить в эпоху перемен. Возможно. И все же не менее трудно жить в эпоху после перемен. Когда все устали, расселись и хотят покоя.
…Уходя, он ушел. Страшно было? Наверняка страшно. Порывался ли он потом что-то сказать, сделать, посоветовать? Наверно. Но остановил себя, позволив уже действовать другим. Его эпоха завершилась.
Писатели и философы часто говорят о том, как важно для Фигуры в свой час сойти со сцены. И немножко реже о том, что не менее важно уметь ощутить этот «свой час». Время менялось – его пространство начало сжиматься. Он понял.
И только мы ни черта его не поняли. Некоторые еще и в день прощания пожимали плечами, дескать, зачем это устроили национальную скорбь. А ведь, в сущности, только в этот момент и только на день страна поднялась до его масштаба, воздав Первому Президенту. И после вернулась к своей привычной повседневности.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
