Знаменитый советский художник четверть века живет в социальной квартире-мастерской в центре Парижа, после того как специальным постановлением Президиума Верховного Совета СССР был лишен советского гражданства. Его ругали за черную краску в изображениях советской действительности и таскали на ковше бульдозера, когда он весной 1974 защищал знаменитую выставку художников-нонконформистов на пустыре в Беляево, которую разгоняли тяжелой техникой. В Советском Союзе он мечтал о спокойной жизни артиста, но в Париже он неизменно вспоминает драматизм минувших времен. Легенда независимой культуры советской «оттепели» стал лириком поневоле. Оскар Рабин – русский художник, но французский дом ему ближе современной России. Беседовал Владимир Добровольский.
- Вы уже 31 год живете и творите в Париже. Вы все-таки ощущаете себя русским художником?
- Конечно, я русский. Я это всегда понимаю и отдаю себе отчет. Конечно, я воспитан на русской культуре, на русском искусстве и, конечно, русский язык для меня – единственный язык, который я вообще-то знаю. Потому что я не могу сказать, что я знаю французский – это просто для того, чтобы жить. Например, нельзя назвать знанием французского чтение бюрократических бумаг, которые читаешь каждый день.
- Как Вам удалось найти себя в чужой стране, где ничто не напоминало о той атмосфере, в которой Вы привыкли работать? Как развивалась Ваша творческая судьба?
- Как выяснилось, ничего принципиально для себя нового, кроме того, что уже в России сложилось, я, собственно, не открыл, особенно в плане формы. А проблемы были, потому что я всю жизнь рисовал то, что меня окружает, то, что мне близко, то, что меня трогает, а здесь вдруг все как-то по-другому. Совершенно другой мир, другое настроение, все другое. Когда я жил в бараке и дальше, в Москве, я много картин рисовал с окнами вечерними зажженными, и получалось так, что за этими окнами был не просто декоративный огонек, горел свет, было ощущение той жизни, которая за этими окнами происходит, потому что это, в общем, и моя жизнь была. И даже такими простыми способами, как положить что-то где-то на подоконник, где-то приоткрыта занавеска, что-то чуть видно, и получалось настроение той жизни.
Здесь я тоже, конечно, пробовал рисовать парижские окна, они очень живописные, и, кажется, сами просятся на картину, нарисуй их, как они есть, и все будет хорошо. Оказалось, что эти окна слепые. Жизни за ними никакой не стояло, потому что я-то этой жизнью не жил, для меня все это чужое. Не знаю, удастся ли мне в моей жизни за эти окна заглянуть и почувствовать, как там люди живут.
Жена мне говорила: ну ты же не просто пейзажист, у тебя всегда какой-то подтекст, какой-то смысл, какой-то рассказ, какие-то несколько предметов, казалось бы, сами по себе ничего не говорящие, в определенных сочетаниях все-таки рассказывали о жизни, о проблемах, которые были в России, а их там хватало по горло. Это создавало какую-то напряженность. Тут этой напряженности нет, или она не такая. Это не моя напряженность. У меня за окном Бог знает что происходит, и театр, и демонстрации, политические митинги, все это буквально за окном, и тем не менее я за все время только одну маленькую картинку попробовал написать с демонстрации парижской. Нарисовал и понял, что не надо было это рисовать.
Я в конце концов понял, в чем дело. Дело в том, что не надо лезть. Это разные совершенно вещи. Я там родился, половину той моей жизни я прожил в Советском Союзе, это особый исторический отрезок был. Я понял в конце концов, что это не может повториться. Оказалось, это просто лирическое восприятие. Я понял, что Францию и Париж я только с этой позиции могу по-настоящему почувствовать и передать.
Умерла жена, я написал похороны жены. Это личная картина, она могла быть и во Франции, и в России, где угодно. И то, что я люблю, что мне нравится. Цветы, которые я люблю, я и здесь их пишу, я и там их писал. Париж время от времени я продолжаю писать. И какие-то свои воспоминания о России. Это не теперяшняя Россия, теперяшней я не знаю. Хотя я там несколько раз был. Чтобы как-то понять, что там для меня сейчас в этой новой России, надо, наверное, там пожить все-таки, а не просто приехать на две недели как гастролер.
- Отразился ли на искусстве нынешний экономический кризис?
- Этот кризис лично меня, я понимаю, вряд ли коснется, потому что все равно то небольшое количество людей, которым мои картины нравятся так, чтобы они хотели с ними жить, все-таки останется, никуда они не денутся. Может быть, меньше будут платить.
Тут, конечно, в последнее время цены страшно вздули новые русские на аукционах, один перед другим. Сейчас, правда, наверно, все это больше придет в норму. Конечно, это несколько раздуто было. Наверное, пока еще это не должно столько стоить.
Вообще с искусством трудно сказать, сколько оно должно стоить. Оно может ничего не стоить, может копейки стоить, может миллионы стоить, десятки миллионов, как сейчас - за современных художников платят десятки миллионов.
С русским искусством, правда, до десятков миллионов дело не дошло. Два случая: одна картина Ильи Кабакова была продана за четыре миллиона долларов, вторая – за шесть. У Эрика Булатова – за два миллиона, потом за миллион с чем-то.
- Сколько дают за Ваши картины?
- У меня, сравнительно минимум с двумя, а то и с тремя десятками русских художников, которые продавались, рекорд скромный. Было только три картины, которые продались больше, чем за 300 тысяч долларов. Остальные тоже, на мой взгляд, продавались очень хорошо, все равно это десятки тысяч долларов, начиная от 10, 20, 40 тысяч и выше.
Мне вряд ли суждено в этой жизни быть миллионером. Я год могу прожить, не продавая ничего, совершенно спокойно. До конца жизни, не знаю, жизнь еще неизвестно, когда кончится, во всяком случае на ближайшее время у меня по этому поводу нет никакого беспокойства.
Игорь Цуканов – первый, кто купил мою картину за 330 тысяч долларов на аукционе. Мы еще знакомы не были, после этого и познакомились. С ним как-то получилось, что у нас была одна картина, я когда-то жене подарил – «Барак в Лионозово». Мы ее не продавали. А он так привязался, ему уж очень нужно, как-нибудь, выдумывал массу условий. В конце концов все-таки нашел такой ход. Говорит: «Вы же все-таки родились в Москве, теперь у Вас русский паспорт, будете ездить в Москву. Давайте, говорит, мне картинки, а Вам квартиру?» Ну одной, конечно, недостаточно было: две старых картины были у дочки и одна из современных. Теперь у нас там квартира рядом с Маяковкой.
- Вам не хотелось вернуться?
- Когда я бываю в Москве, меня спрашивают, не хочу ли я вернуться? Я говорю: «Вам сказать, возьмите и без особенных оснований уезжайте из своего дома в новое место, даже если оно к вам имеет отношение, даже если это ваша историческая родина и даже реальная родина, а не только историческая». Все равно, место-то новое, люди новые, обстановка новая, воздух новый, какой-то другой. Это все равно что заново жизнь начинать. Там уже поздно, здесь мне хорошо. Эти 60 метров, которые у меня есть в Париже, – это и есть мой дом. Мне всегда хочется вернуться в него, мне там хорошо живется, работается, думается, почему я должен это бросать?
Я там работать тоже не смогу сразу. Надо пожить, заново понять и почувствовать, это уже все-таки другая страна.
- Современную Россию Вы пробовали написать?
- Мне нужно написать одну-то. У меня уже был один триптих, он в Москве сейчас находится. Я чувствую, мне надо написать второй вариант. Триптих очень простой: это три паспорта. Три этапа жизни. Это советский, который у меня нарисован, французский, который я так и не нарисовал, потому что никакого за ним подтекста – это бумажка, это же не русский, за которым стоят судьбы людей. Что за ней стоит? Париж? Почему Париж? А третий - русский паспорт. В том триптихе я по-своему переделал русский паспорт, а фон написал абстрактный, потому что жизни там пока нет у меня, я еще не знаю, будет ли там жизнь и какая она будет. Но сейчас, когда я все-таки там побывал и не раз, я не могу так отделаться. Русский паспорт я смогу, может быть, нарисовать, а саму Россию – не знаю. Я могу сейчас нарисовать Париж, Францию, а как с документом французским быть?
В Москве я уже побывал, мне все-таки надо Москву нарисовать. Я попробовал, но вышла какая-то кукольная, неживая. Не карикатурная, но какая-то придуманная получилась. Но в моем возрасте так бездумно разбрасываться временем – полгода, год в Москве пожить только для того, чтобы написать фон для русского паспорта, - это слишком.
- Состоялось ли, по Вашему мнению, современное русское искусство?
- Я интересуюсь всем этим, но, в основном, через интернет. Когда я был в Москве, невозможно было все это осмотреть, я даже на «Винзавод» не попал. После перестройки случилось то, что и в жизни случилось, – большой интерес к тому, что делается во всем мире, и, естественно, желание перенести это к себе. Над этим висит не то, чтобы вторичность – это не совсем вторичность, но это делается с запозданием. То, что здесь было выстрадано, открывалось медленно, пробивало жизнь, утверждалось - там все это надо было освоить скоростным путем.
То, что делалось вчера, освоить легче, чем самому начать, утвердить и так далее. И, конечно, на таком же хорошем уровне. В России талантливых людей не меньше, чем в других странах, удивительно, если было бы меньше. Но мне пока не показалось чего-то такого, что именно там сделали, что именно этой стране принадлежит.
- Каковы Ваши творческие проекты на ближайшее будуще? Личные цели?
- Я сам никаких проектов по этой части не делаю, мне как-то картинка больше. На будущий год России и Франции будет вроде бы моя персональная выставка в городе Мец. Возможно, с женой вместе. Сначала, переговоры шли только о моей персональной выставке, но они говорят, что это уже в плане состоит. А так галереи никогда не было и нет, никаких контрактов у меня ни с кем не было.
Мне сейчас больше всего и важнее всего картинку нарисовать, чтобы она получилась хоть сколько-нибудь как хочется. Потому что картина никогда не получается такой, как представляешь себе. Дай Бог, если хоть немножко что-то выйдет. Ее же всегда лучше представляешь.
А какая, собственно, цель может быть? Ничего приобретать мне вроде и не надо, тем более какой-то угол – здесь мой дом. В принципе, мало ли чего в жизни бывает – в Москве есть угол, в Нью-Йорке у дочки тоже есть мой кусочек. Не знаю, что мне еще нужно. В принципе у меня все есть сейчас, кроме того, чего уже не может быть.
Жизнь интересная была, я не могу сказать, что неинтересно прожил.
