Андрей Золотов (ст.), профессор, советник главного редактора РИА Новости, заслуженный деятель искусств, член-корреспондент Российской академии художеств, для РИА Новости.
I
Для Валерия Гаврилина одним из "небожителей", избранных его душою просветленной, стал Генрих Гейне из Дюссельдорфа на Рейне: первое сочинение (для любимой вологодской учительницы Татьяны Дмитриевны Томашевской) — «Красавица-рыбачка» — на стихи Гейне, вокальный цикл «Немецкая тетрадь» (второй курс Ленинградской консерватории) — на стихи Гейне. И еще одна «Немецкая тетрадь», и еще одна. Звук — поющее слово, звук — чувствующее состояние, звук — страдание о своем в видениях о далекой жизни, идеально загадочной, и в этой своей загадочности — очевидной, в ясности представшей очарованной душе одинокого творца в далекой неохватной России.
Я все «тянул» с воспоминаниями о Валерии Александровиче. Причин множество. Но главная — во мне самом: я не тороплюсь расстаться с ним живым.
«Немецкая тетрадь» (первая, вторая, третья), «Русская тетрадь», «Вечерок», «Военные письма», немеркнущие «Перезвоны», оказавшаяся такою «чеховской» музыка, влившаяся в балет «Анюта», фортепианная музыка и музыка для оркестра, пронизывающие песни — во всем у Гаврилина «дух русской неподдельности» и «широта одухотворения» (образы Бориса Пастернака). Ему было дано редкое для художника счастье: он познал несравненную радость «родным войти в родной язык» (мечтательная строка из того же поэта).
Вижу его одиноким замком на высоких, лесистых, «горных» берегах Рейна. Многое слышали на своем веку эти рейнские замки, исторические созерцатели новых и новейших людских деяний и откровений, затаившие величавую гордость в своем скромном сердце. Валерий Гаврилин — тоже Созерцатель; жизнь не «отразилась», но «выразилась» в глазах и мудрой душе его музыки.
В эти глаза предстоит вглядываться новым русским поколениям. К мудрой душе гаврилинской музыки предстоит им чутко прислушиваться в желании оберечь свою душу в испытаниях времени для лучших времен.
Блистательной глубины музыкальный писатель, композитор Валерий Гаврилин, характеризуя музыку Георгия Свиридова, рисовал в своем воображении образ некоей «звучащей антенны, соединяющей мир земных людей с миром отлетевших энергий, миром нашей первопамяти, миром нашего будущего — вспоминаем ли прошлое, думаем ли о будущем, мы смотрим в небо...».
С немецких берегов Рейна смотрят в небо и в облаках, кажется, достают до него две стройные островерхие вершины великого Кельнского собора.
С французских берегов Рейна глядится в небо единственная вершина — стрела великого Страсбургского собора. Если судить об архитектурном замысле по фасаду храма, должно бы и здесь быть двум возносящимся к небу готическим «стрелам». Но непарным вышел Страсбургский собор, уникальным. Так и стоит веками, притягивая мировые взоры.
Не так ли и наш незабываемый друг, русский композитор Валерий Александрович Гаврилин! Один такой стоит на Руси. Не сказавший всех своих Слов, сам себя не «достроивший», но отчетливо слышный в космосе русской жизни, соединяющий земных людей с миром отлетевших энергий. Гаврилин из Вологды, из России, дивный и таинственный русский художник из числа людей, наделенных (говоря его же словами) «особо острым» чувством ответственности за жизнь и перед жизнью».
II
Уже вышла книга воспоминаний, с тактом и нежностью подготовленная трудами Наталии Евгеньевны Гаврилиной. Я в эту книгу не поспел, но, читая ее, прибавлял к «своему» Гаврилину новые черточки узнавания. Уже готовится второе, расширенное издание воспоминаний, и я снова не знаю, успею ли и в эту новую книгу с мыслями, чувствами — живыми картинами из своей жизни, в которую однажды и навсегда вошел Валерий Гаврилин — с его музыкой и личным существованием, источающим подлинность.
Сначала я узнал его музыку. Вокальный цикл «Русская тетрадь» произвел ошеломляющее действие. К той минуте я был уже очень близок, творчески и человечески, с Георгием Васильевичем Свиридовым, находился под сильнейшим влиянием этой могучей личности, страстной натуры, создателя великой музыки.
Гаврилин же явился для меня совершенно неожиданным явлением — отнюдь не прямым продолжением Свиридова в молодой генерации русских композиторов. Я ощутил это с отчетливой несомненностью и сразу. Проблема «Гаврилин — Свиридов» интересная и серьезная. Я мог бы с готовностью рассуждать об этом специально. Здесь же могу свидетельствовать, прежде всего, об одном: оба композитора действительно любили друг друга и ценили высочайше.
Истинность Гаврилина остро ощутил и Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Оба гиганта, оба великих русских композитора — Шостакович и Свиридов, — каждому из которых было органически присуще зоркое чутье на талант, быстро и не сговариваясь пришли к сознанию, что русская музыка XX столетия обрела в Гаврилина не «чудный дар», и нужна ему некая охранная грамота, потому как вокруг иные дарования — не большие или меньшие, но иные, на другом музыкально-образном языке высказывающиеся — могут и не принять в свой профессиональный круг, и нужна поддержка — знак признания таланта и доверия к его будущему. Так Валерий Александрович Гаврилин стал лауреатом Государственной премии РСФСР имени Михаила Ивановича Глинки за вокальный цикл «Русская тетрадь». Его радетелями были Свиридов и Шостакович —члены Комитета по премиям России.
Впоследствии творчество Валерия Александровича не раз было отмечено высокими премиями и званиями, но эта первая, глинкинская, награда была во всех отношениях особенная — она оградила композитора от всплесков непонимания и ревностного неприятия современной композитору художественной среды.
В слушательской среде, «музыкальном народе», музыку Гаврилина восприняли не как простую и доступную, но как «свою», будто в их среде, в каждой отдельной душе, выросшую или возникшую: сама собой выросшая, сама собой возникшая музыка. Будто без автора она.
Но в среде «элитарной» (условно назовем ее элитарной, хотя образ не так точен), не только сугубо музыкантской, но и осмысляющей искусство, возникали неожиданные проблемы с Гаврилиным, включая людей весьма замечательных, архиобразованных, к музыке расположенных и хорошо в ней ориентирующихся. Так случилось, например, с Мариэттой Сергеевной Шагинян, замечательной писательницей, горячей почитательницей Рахманинова и Шостаковича, с которыми она состояла в переписке. В одном из писем к Шостаковичу Шагинян не скрыла свой критицизм в отношении «Русской тетради» Гаврилина, но получила в ответ мнение Шостаковича о Гаврилине — проницательно возвышенное.
Свиридов же высказывался о творчестве Гаврилина многократно и развернуто: печатно; в наших разговорах, частых и искренних; перед кинокамерой для огромной телевизионной аудитории.
Впервые это произошло в задуманном мною телевизионном фильме «Русская тетрадь» (пела Людмила Белобрагина), снимавшемся в студии фильмов об искусстве творческого объединения «Экран» Гостелерадио СССР (мне довелось создавать и возглавлять ее в 1973-1983 годах). Фильм снимался в Ленинграде и Вологде. Георгий Васильевич же произносил свое слово о Гаврилине в Москве. И в первый (для «Русской тетради»), и во второй раз он тщательно готовился к съемкам, сильно волновался и, чтобы придать дополнительное, как ему казалось, значение герою фильмов, то есть Гаврилину, он решил приехать на съемку в студию, а не сниматься дома (не хотел выглядеть художником-«барином», дающим интервью на ходу).
В Вологде, в дни съемок фильма о нем, Валерий Александрович казался мне чуть иным, нежели в Москве и Ленинграде, — может быть, особенно сердечным, или особенно растревоженным. Мы много говорили о его первой учительнице музыки Татьяне Дмитриевне Томашевской, долго и много гуляли по городу. Для меня Валерий всегда оставался мудрецом, в некотором роде «Оптинским старцем». Начитанность его была исключительной, а «применение» обширных познаний — изумительно органично, неожиданно и подавляюще.
В моем фильме «Размышления о Мравинском» среди блистательных художественных умов, высказывавшихся об искусстве великого русского дирижера (Галина Уланова, Евсей Моисеенко, Олег Борисов, Юрий Григорович, Лорин Маазель, Клаудио Аббадо), гаврилинское слово звучит наиболее обобщающе и необычайно емко. Он вдруг вспоминает запись Льва Толстого из дневника последних лет: «Вышел, посмотрел на закат и понял, что жизнь человеческая — это не шутка!».
Он очень много работал и к своему труду испытывал самое серьезное уважение — безотносительно к результату и степени успеха того или иного сочинения. Гаврилин был одним из самых благодарных творцов, с какими мне довелось общаться. Он жил с неизбывным чувством благодарности к семье, ставшей для композитора благотворной и целостной средой обитания; исполнителям его музыки, независимо от их ранга и статуса; коллегам в композиторском и музыковедческом мире; писателям, которых он глубоко чтил за их талант и новое слово в современном художественном потоке (Виктор Астафьев, Николай Рубцов, Василий Шукшин, Валентин Распутин), философам (философия общего дела Н. Ф. Федорова, тома по античной эстетике А. Ф. Лосева неизменно присутствовали в рабочей комнате Гаврилина).
Его благодарность высказывалась негромко, но ощущалась как некая высокая ответственность перед теми, кого он любил и ценил. А его кабинет на улице Пестеля, где я нередко бывал, приезжая в Ленинград, производил впечатление хотя и просторной, но все-таки монастырской кельи. Главный «человек» здесь — рояль (Гаврилин время от времени передвигал его в поисках «нужной» точки звучания или созвучия их душ — композитора и рояля). На стене — фотографии близких ему людей, часто с автографами: Астафьев, Свиридов, Зара Долуханова, Михаил Ульянов... В комнате много книг, у окна — старинный письменный стол, низкое кресло для отдыха и полусумрак в солнечный день.
В Москве Гаврилин бывал редко. В основном на исполнении своих сочинений. Помню, как волновался он на премьере «Скоморохов» в Большом зале консерватории, и уж совсем не забыть Гаврилина на премьере «Перезвонов» в том же Большом зале. То был триумф! Сохранилась фотография: в закулисье вокруг Гаврилина — Георгий Свиридов, Владимир Рубин, Отар Тактакишвили, Сергей Бондарчук. Мне она дорога не только тем, что напоминает и о моем присутствии в этом круге достойных, но тем, что хранит радость и смущение композитора в исторический миг.
Слегка иронизировавший над понятием «мировое значение», он, сам того не сознавая, обрел свое значение для мира русской души, для мировой музыки, для мира, которому Музыка способна напоминать о ценностях жизнеустройства человека на Земле и бесконечных утратах в самой системе этих ценностей.
Прощание с Валерием Гаврилиным всего через год после кончины Свиридова несло в себе и неутешную боль, и свет привнесенной им в мир беззащитной любви, и тайну русской гениальности...
Есть у Гаврилина балет «Дом у дороги», по Твардовскому. В этом балете есть вальс. «Вальс-прощание» из времен Великой Отечественной войны. Актер Олег Меньшиков сделал этот вальс лейтмотивом поставленного им спектакля «Горе от ума». И оказалось, что Гаврилин, вдохновлявшийся Твардовским, созвучен Грибоедову. Так все совпало в пространстве русского чувства.
Почва и судьба дышат в музыке Гаврилина, и, значит, жив он сам. Воспоминания о Гаврилине длят наше с ним живое общение, им нет конца.
III
Русские актеры Счастливцев и Несчастливцев, вышедшие из «Леса» Александра Николаевича Островского на простор русской жизни и запечатлевшиеся в символическом русском художественном сознании, шли себе, не ведая радости негаданной встречи, одним путем, но, как известно, в противоположных направлениях: «Из Вологды в Керчь» и «Из Керчи в Вологду».
Счастье и Несчастье непременно проникают друг в друга, но сознают свою нераздельность лишь в тот миг, когда узнают себя, заглянув в глаза случайно встреченного, близкой души, человека, уже прошедшего ту часть пути, что и тебе предстоит пройти, да ты еще не ведаешь, что тебя на том остатном пути ожидает, к чему и с чем придешь.
В судьбе русского художника Счастье и Несчастье нередко торят одну тропу, один путь по России и миру к своему Дому. Дому, где есть и будет жизненное пространство для памяти о тебе.
В судьбе вологодского мальчика Валерия Гаврилина, призванного Природой и Господом одарить людей их собственной, из сердца звучащей музыкой, Счастье с Несчастьем проторили путь в историческое пространство культуры небывалому русскому художнику, несшему в своей уникальной личности все знаки и коды гениальности и при этом запечатлевшему в своем искусстве новую жизнь души русского человека нынешнего времени — жизнь души неисчезнувшей.
В Вологде, «в своем народе», впервые открылся людям музыкальный дар Гаврилина. В Вологде было разбужено, взволновано и отогрето его великое сердце художника. В Вологде он ступил на путь профессионального служения Музыке.
Его недолгий жизненный путь — неполных 60 лет — пролег через сознание всей России, через признание ее великих творцов, выдающихся артистов, через судьбы его современников разных возрастов, судеб, характеров, разных, но подлинных жизненных и художественных устремлений.
Его необычная творческая судьба оказалась неразрывно связанной с Ленинградом — Петербургом, как и судьба многих незабываемых русских национальных гениев. На улице Пестеля в Петербурге, где долгое время жил Гаврилин, теперь мемориальная доска с его именем. На могиле Гаврилина на «Литераторских мостках» знаменитого петербургского Волкова кладбища возносящийся к небу — простой легкий деревянный крест. Здесь покоятся рядом, слившись в нашем живом историческом сознании, Александр Блок, Тургенев, великий скульптор Аникушин и еще многие из самых светлых имен отечественной культуры. Композитор Валерий Гаврилин и среди них особенный, отдельный, со своею неповторимо совершенной, будто вырвавшейся за пределы искусства, Песней, необычайной речью, тайной ранящего сердце художественного высказывания.
Музыка Гаврилина несет в себе великую очистительную силу. Образ Гаврилина-художника дарит людям надежду на то, что и впредь в России будут приходить в искусство художники, любящие свой народ, неотделимые от него душою, умом и сердцем, обязанные ему своим талантом.
«Мир буквально насыщен музыкальным смыслом, — говорил Валерий, — надо лишь расслышать его...»
Гаврилин был одним из немногих, кому это удавалось. Гаврилин подолгу молчал. Как бы пел «для себя». И надо было надеяться и просто терпеливо ждать того момента, когда это «пение для себя» наконец выльется в новое творение.
Но пока был жив Гаврилин, мы знали, на что надеемся, чего ожидаем. Мы знали, что ожидаем нового чуда. И теперь мы ожидаем нового чуда. Им стала и становится всякий раз Музыка Гаврилина, отделившаяся от Автора и постоянно вызывающая к жизни его Образ. Удивительно, что при всей яркой индивидуальности своего дара Гаврилин будто всем своим творчеством стремился к тому, чтобы стать анонимным автором. Жизнь втолкнула его в художественную среду, Гаврилин вошел в нее, провел свои неполные 60 лет и застенчиво вышел. Но след остался глубокий.
Как это у Ивана Алексеевича Бунина:
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты — раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель —
Певучий звон... Всё — только мысль и звуки!
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.
Гаврилинская река в русской музыке не затеряется в океане художественных стихий нынешнего и, даст Бог, последующего времени. Текущая из Вологды в вечность, гаврилинская река несет к нам свои чистые воды и уносит наше восхищенное сознание к новым берегам правды и надежды.
