Часть VIII читайте здесь
После смерти Петра Великого Русь ударилась в бега. Было и немало мелких бунтов, которые позже, как пишет Ключевский, «слились в пугачевский пожар». Но в основном народ просто бежал с Руси так, как, кажется, не бежал в отечественной истории никогда. Воля к активному сопротивлению была властью на какое-то время у большинства сломлена, а вот бежали так, что фактический правитель страны в постпетровский период князь Меншиков начал всерьез беспокоиться о судьбе русской армии – стало не хватать рекрутов.
Не меньше того заботила и казна. Бежали не только рекруты, но и плательщики.
Куда бежали? Да, куда глаза глядят: на Дон, на Урал, еще дальше в Сибирь, к башкирам, к раскольникам, даже за рубеж, прежде всего в Польшу и Молдавию. Многие беглецы сбивались в разбойничьи шайки, промышляли на дорогах или нападали на отдельные имения. За ними высылали погоню, но догоняли редко.
Так что поток жалоб на «лихих людей» постоянно шел в Москву, обычно вызывая у столичных чиновников лишь раздражение, поскольку единственная мера, приходившая им в голову – полицейская, помогала мало. Комментируя ситуацию, Сергей Соловьев замечает, что всякий раз, когда начальство «обращалось к полиции с выговором, та отвечала что не в состоянии охранять порядок, по недостаточности войска… Но всего чаще виновниками преступлений являлись люди из войска: сила даваемая оружием вела грубых людей к тому, чтобы пользоваться этой силой против безоружных сограждан».
Впрочем, судя по тому, что дальше описывает Соловьев, оружия хватало и у беглецов, поэтому встреча правительственного отряда с беглыми крестьянами далеко не всегда заканчивалась в пользу профессионального войска.
Иногда власть пыталась действовать одновременно и кнутом и пряником. «Для предупреждения побегов, - пишет Василий Ключевский, - сбавляли подушную, слагали недоимки; беглых возвращали на старые места сначала просто, потом с телесным наказанием. Но и тут беда: возвращенные беглецы бежали вновь с новыми товарищами, которых подговаривали рассказами о привольном житье в бегах, в степи или в Польше». Иначе говоря, предлагаемый «пряник» в силу своей ничтожности никого не соблазнял, а вот от кнута предпочитали держаться подальше.
Бежали целыми деревнями, из некоторых имений сбегали все без остатка. С 1719 по 1727 беглых числилось по официальным, явно заниженным данным, почти 200 тысяч человек. Но и эта цифра по тем временам грандиозная.
Сюда же следует добавить и немалые проблемы с инородцами. Особенное недовольство вызвало их насильственное крещение. Цитирую Соловьева, который рассказывает о жалобе, направленной в Москву мордвой: «Епископ Димитрий насильно принуждает ее (мордву) к принятию христианства, держит многих под крепким караулом в кандалах и колодках, бьет мучительски, смертно; многих и в купель окупали связанных и крест надевали на связанных же». Ну, и т.д. За этой жалобой пошла уже новая - от чувашей - о том же самом. Любви к власти все это не прибавляло. Так что не удивительно, что среди беглецов и бунтарей все время встречаешь наряду с чисто русскими именами и имена инородцев.
Вспышки недовольства в это время, хотя и были перманентными, однако, не столь масштабными, так что историков, которые описывают этот период, а он охватывает целый ряд царствований вплоть до эпохи Екатерины Великой, привлекли не только мятежи, но и тот факт, что, пусть и в немногих властных головах, тем не менее, появлялась иногда все же озабоченность самим крестьянским вопросом. Как пишет один из историков: «Бесплодность полицейских мер обнаруживала всегдашний прием плохих правителей – пресекая следствия зла, усиливать его причины. Более привычные к размышлению правители углублялись в корень зла».
Одна из первых попыток императорских чиновников встать на сторону крестьянина и против помещиков отмечена в эпоху бироновщины. Совесть, правда, проснулась не у иностранца, а у русского человека, но характерно, что ни Бирон, ни другие влиятельные иностранцы из окружения Анны Иоанновны, остановить его не пытались. Хотя энергию он проявлял немалую, да и пост занимал видный. Звали этого человека Анисим Маслов, а являлся он по должности обер-прокурором Сената. Маслов действительно оказался тем редким правителем, который искренне попытался разобраться, в чем же «корень зла».
Не исключено, правда, что и Маслов никогда бы не задумался над крестьянским вопросом, если бы на него не возложили неблагодарную задачу пополнения пустой казны. В результате обер-прокурор, дотошно и честно разобравшись в плачевной ситуации, начал бомбардировать императрицу и Бирона бесконечными записками о бедственном положении крестьян и о злоупотреблениях помещиков. По мнению Маслова, именно помещики и были виновны в крестьянских бунтах и в том, что те бежали от хозяина, куда глаза глядят. Самое удивительное, что кое-что честному обер-прокурору поначалу даже удалось сделать. Он, например, провел через кабинет министров решение о том, в каком состоянии помещики обязаны содержать свои деревни.
Более того, обер-прокурору удалось составить проект весьма жесткого указа в отношении помещиков, где содержалось требование к Сенату обсудить и принять некое предписание, ограничивающее произвол хозяев в отношении крестьян, то есть, не обременять их излишними работами и оброками, а установить разумную меру всех податей и работ. Самих помещиков Анисим Маслов называл не иначе, как «бессовестными» и требовал ввести наказание виновных дворян.
Надо отдать дань уважения уму, принципиальности и просто совестливости Анисима Маслова, хотя, как и следовало ожидать, помещичье лобби, в конце концов, успешно торпедировало все его проекты. На всех предложениях чиновника-реформатора появилась резолюция императрицы: «Обождать». Так завершилась одна из первых попыток установить более цивилизованные отношения между помещиком и крепостным.
Смелость Маслова становится особенно понятной на фоне обычных докладов начальству того времени, которые излагались в столь осторожно-витиеватой форме, что и остроту положения где-нибудь в глубинке центру понять было сложно. Бюрократический стиль переписки сегодня, конечно, изменился, а вот само стремление лишний раз не беспокоить начальство, дабы не вызвать его гнев, передалось по наследству. Нынешнему руководству страны при работе с документами стоит это учитывать, иначе полную правду о положении в России, особенно в провинции, они не будут знать никогда.
Наглядный пример рутинной переписки с центром в те времена приводит Соловьев: провинциальный воевода доносит, что «худые поступки управителя полицмейстерских дел преодолели общенародную терпеливость». Речь, разумеется, шла об очередном мелком местном бунте, подавленном своими же силами. Можно, однако, не сомневаться, что чиновничья карьера «управителя полицмейстерских дел» ничуть не пострадала. Разве что он «преодолевал общенародную терпеливость» раз за разом, пока власти это не надоело.
В итоге все обычно сводилось лишь к полицейским мерам. Даже череда неурожайных лет власть, как правило, не останавливала. Особенно запомнился историкам 1733 год. Крестьяне тогда толпами наводнили города, прося милостыни. В апреле 1734 власть, наконец, издала указ, обязывающий помещиков кормить своих крестьян в неурожайные годы и ссужать их семенами для посева, однако, не предусмотрела главного - кто будет приглядывать за «лисой в курятнике». То есть, все было отдано на откуп помещичьей совести. А этот ненадежный «механизм» то и дело давал сбои.
Вообще вместо признания крепостного в России хотя бы правоспособным, самодержавие все больше превращало человеческую личность в обычную помещичью утварь. Разница между хозяйским волом и крепостным стерлась уже окончательно.
Сначала помещики наказывали своих крепостных просто по своему разумению и хотению, но в 1736 году, они начали это делать уже по императорскому указу. Пойманных беглых теперь по воле помещика можно было отправить и на каторгу, а чтобы помещик не колебался – все-таки он при этом терял собственность, было принято решение, что отправленный на каторгу шел в «рекрутский зачет».
Торговля живым товаром в России процветала, причем раба можно было согласно этому же указу продать и без семьи. Кого интересовали его чувства? Церковь? Она была в ту пору едва ли не самым богатым помещиком России. Наконец, указ положил конец последней возможности человека избежать крепостного ярма – ему запретили добровольно записаться в солдаты.
Новый указ 1762 года Петра III еще больше затянул петлю на крестьянской шее. Раньше крестьяне должны были за счет податей оплачивать существование войска, приказных и духовенства под предлогом внешней безопасности, внутреннего порядка и душевного пастырства. Новый указ заставлял крепостного теперь дополнительно доплачивать помещикам и его семейству за обязательную дворянскую службу. Не трудно догадаться, что когда обязательный характер службы для дворян отменили, эта добавочная подать на крепостных осталась.
Указ вызвал новые серьезные бунты особенно в Тверском и Каннском уездах. Да и Екатерине II, едва взошедшей на престол, пришлось сразу же взяться за кнут, надо было усмирить 100 тысяч помещичьих крестьян и 50 тысяч заводских.
Иначе говоря, резолюция Анны Иоанновны «обождать» растянулась на века. Как говорит Ключевский, Россия, согласно своему самодержавному проекту, строила «строго рабовладельческое царство античного или восточного типа». Отставание от Западной Европы в те времена можно оценивать, конечно, в разных мерках. Ключевский измерял его по-своему: Россия, по его словам, отставала от своих западных соседей ровно на «крепостное право», а это значит на века. Причем, напомним, речь идет уже о постпетровской России, и без того совершившей немыслимый по своим мучениям рывок на Запад.
Вот только беда: и Петр оказался реформатором своеобразным. Корабль, пушка, канал его интересовали, а вот крепостной – нет. Отсюда и затухание петровского импульса в последующие времена.
«Такая школа гражданственности могла воспитать только пугачевца или работника-автомата», совершенно справедливо заключает Ключевский.
Так что, еще раз вспоминая Пушкина, можно утверждать: самодержавно-помещичья Россия шла к «бессмысленному» пугачевскому бунту весьма последовательно и сделала буквально все, чтобы он оказался максимально «беспощадным».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
