Часть VI читайте здесь
Казалось бы, раскол в русском православии, потрясший царствование Алексея Михайловича, можно было бы обойти стороной, как «корпоративное» внутрицерковное дело. Многие историки полагают, однако, что это не так. С их точки зрения, раскол был не только духовным явлением, но социальным и даже политическим. Как пишет один из исследователей: «раскольники представляли собой мощную оппозиционную партию, которая пронизывала все общество».
И правда, не трудно заметить, что раскол совпадает по времени и с уничтожением земщины, и с укреплением самодержавия и с еще более полным закрепощением крестьян. При всей ярости религиозных споров, что лежали на поверхности и были видны каждому, в глубине процесса внимательный аналитик заметит отчетливое сопротивление значительной части русского народа дальнейшему закабалению со стороны центра, самодержавия и официальной церкви.
Если царская и религиозная власть стремились все подчинить себе, то уходившие от репрессий в глухие леса и даже в другие страны староверы (вы их встретите сегодня даже в Парагвае), не только уносили с собой в изгнание древние иконы, книги и веру предков, но и создавали во многих скитах общины, где в противовес существовавшему тогда на Руси порядку, процветала очень своеобразная, конечно, но демократия.
Скажем, на севере, в Поморье, в Выговской старообрядческой общине, задолго до появления трудов западных социалистов-утопистов, согласно «Уложению», составленному старовером Андреем Денисовым, люди жили в настоящей коммуне, где частной собственностью являлась лишь личная одежда, а все должности от казначея до келаря были выборными. И никаких выгод этим «должностным лицам» их особое положение не приносило, хотя первый ведал денежными средствами, а второй следил за продуктовыми запасами. Потому что это был мир нестяжателей. Чего никак не скажешь об официальной церкви – едва ли не главного по тем временам феодала на Руси.
Так что раскол действительно представлял собой не только духовную и нравственную альтернативу, но и вообще альтернативу образа жизни, альтернативу отношений между людьми и, на мой взгляд, не по форме, а, по сути, находился ближе к Христу, к первым христианам и их заветам, чем их оппоненты.
Впрочем, правда, безусловно, и то, что духовная составляющая (доктринерство) староверов довлела над всем остальным, а потому часто мешала земной самореализации и отдельного человека, и целой общины. Очень точно этот момент подметил еще Сергей Соловьев, давший расколу следующую оценку: «Явившись сначала как порыв душевного движения, с массой второстепенных, невыработанных и отрывочных идей и положений, раскол – как проявление религиозно-нравственной народной массы, свою творческую реформационную силу обратил не на выяснение средств, которыми можно было добиться своих желаний, а на анализ своих доктрин. В этом слабость раскола, не позволившая ему развернуться с тем размахом, на который он бесспорно был способен… Израсходовав запас активности на противодействие соединенному нападению бюрократии светской и духовной, раскол остановился на пассивном сопротивлении вновь появившимся веяниям и запутался в мистическом учении об антихристе».
Действительно, и мистики, и противоречий в староверческих догмах хватало. Зато это компенсировалось искренним чувством веры и человеколюбием, чего как раз не хватало монастырским феодалам, что драли три шкуры с закрепощенного ими мужика. Пребывание «в крепости» у монастыря не приносило русскому крестьянину ни счастья, ни благодати.
К сожалению, чаще всего разговор о расколе сводится лишь к формальной канве: троеперстие – двоеперстие, собор никонианцев – собор старообрядцев, одни молятся так – другие эдак, ну, и т.д. Куда важнее, как мне кажется, иные нюансы.
Не вдаваясь в предмет богословских споров и обрядовые детали, вызвавшие конфликт, стоит обратить внимание на то, что сам факт пересмотра старых церковных книг, предпринятый патриархом Никоном, был вызван для церкви жизненной необходимостью. После ряда ересей, пришедших с Запада через Новгород (сначала стригольники, потом жидовствующие) требовалось навести, наконец, в церковном хозяйстве должный порядок. Никон прекрасно осознавал, насколько неподготовленной оказалась православная церковь для борьбы с ересями, какой неимоверный хаос царил в православной богословской библиотеке, какие непростительные пустоты в ней обнаружились. Патриарх помнил как церковную библиотеку, чтобы противостоять идейным противникам, пришлось срочно пополнять новыми книгами, заимствованными все в той же Европе, откуда ересь и пришла. Все основное пропагандистское книжное оружие, использованное на Руси в борьбе с ересью, было переведено с латыни. Толмач Дмитрий Герасимов перевел, например, книгу западного богослова Николая Делира «Прекраснейшее состязание, иудейское безверие похуляющее», трактат «Учителя Самуила евреянина слово обличительное» и Псалтырь в толковании Брунона Вюрцбургского.
Наконец, появление книгопечатания на Руси, а книги печатались со старых рукописей, грозило новым смятением в церковных умах. Не вина Никона, что в ходе проверки выявилось немало ошибок, приобретших за века в глазах многих русских ореол святости. Вина патриарха в том, что он действовал слишком прямолинейно, грубо, уже в который раз, ломая русских людей через колено.
Вместе с тем, сам накал страстей, вызванных реформой патриарха, был вызван опять же западным фактором. Если в начале XVII века Русь переполняла религиозная самоуверенность (как же, Москва – Третий Рим), то в середине века, после всех бед и унижений Смутного времени, православие уже крайне болезненно воспринимало любое, даже призрачное посягательство на свою веру.
Самый робкий шаг в западном направлении, даже латинская грамматика, воспринимался тогда консерваторами как катастрофа. Духовный лидер раскольников протопоп Аввакум видел источник церковной беды, постигшей Русь, не только в новых книгах патриарха Никона, но и в западных обычаях. «Ох, бедная Русь, писал он в одном из своих сочинений, - что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков»?
Так в расколе и соединились самые разные и противоречивые течения. Вполне логичные шаги Никона заканчивались расправами с диссидентами. А искренняя забота о сохранении национального духа со стороны староверов слишком часто доходила до фанатизма. После сожжения Аввакума на костре (по приказу уже нового царя Федора Алексеевича) многие староверческие скиты сжигали себя уже сами, называя это - неприемлемое для христианина самоубийство - новым «крещением огнем». Шли на это, понятно, не только из фанатизма, а просто от отчаяния. Не трудно увидеть в этом и жест протеста. Так что на Руси бунт бывает и таким. По форме пассивным, но по сути запредельно яростным и страстным.
Снова и светская власть, и власть церковная не смогли провести реформу спокойно и мирно. Снова им не хватило для этого ума и аргументов. Снова церковь, защищая свои интересы, опиралась на государственную мощь. Снова все свелось, в конце концов, к примитивному силовому варианту.
Иначе говоря, русская история, совершив круг, опять вернулась на ту же самую поляну. Когда-то силой извели дохристианскую Русь, затем во времена раскола содрали с русской почвы еще один культурно-национальный слой. Надо понимать, что староверие это не только иные церковные обряды. Это иная философия, иные предания, иной жизненный опыт, иные семейные отношения. В результате все это, как и дохристианская Русь, сохранилось лишь обрывками, с неизбежными искажениями и лишь на самом краешке русской жизни.
Будто сумасшедший сидел и отрезал от себя кусок за куском, не ведая, что творит.
Сам царь Алексей Михайлович, человек по природе тихий и не любивший скандалов, к расколу относился двойственно. С одной стороны, он не мог не выступать за укрепление государственной власти и не поддерживать официальную церковь, с другой, его изрядно раздражал властный характер Никона, который даже верные, с точки зрения царя решения, облекал в чрезмерно жесткую, если не сказать жестокую форму. Есть немало свидетельств того, что государь искренне жалел Аввакума, более того, в смятении чувств, просил того молиться за себя, но вместе с тем молча поддерживал все репрессии против раскольников.
Ключевский пишет: «Масса общества вместе с царем относилась к делу двойственно: принимали нововведение по долгу церковного послушания, но не сочувствовали нововводителю (Никону) за его отталкивающий характер и образ действий; сострадали жертвам его нетерпимости, но не могли одобрять непристойных выходок его исступленных противников против властей».
Раскол уронил авторитет и церкви, и власти, и оппозиционеров. Не успев толком оправиться от Смуты, обществу вновь пришлось пережить тяжелейшее потрясение. Бесследно для народа оно не прошло. Позже, разумеется, не случайно, мы увидим староверов в числе участников чуть ли не каждого русского бунта. Среди стрельцов, что выступали против Петра, в рядах сторонников Пугачева и т.д.
Были и другие последствия. Если раньше государь и патриарх действовали, как правило, сообща, то теперь отношения изменились. Раскол заставил Алексея Михайловича принять важное решение. Отстранившись, насколько это было возможно, от религиозных споров и предоставив церковным иерархам право самостоятельно разбираться в своих внутренних проблемах, монарх одновременно отодвинул беспокойную церковь от государственного управления.
Его сын - Петр Алексеевич узаконил это уже навсегда.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
