Геннадий Бордюгов, для РИА Новости.
90 лет назад, 5 сентября 1918 года, Совет народных комиссаров принял постановление о красном терроре. Эта дата, увы, как и раньше, сразу же оживила старые штампы и смыслы – террор приписывается исключительно большевикам, а масштаб и жестокость террора объясняется по большей части этническим составом ВЧК и РКП(б). Больше всего достаётся чекистам-евреям, которые использовали репрессии для самоутверждения и преодоления своих комплексов, а также чекистам-полякам, ненавидевших москалей. Ответственность за террор возлагается и на другие национальные меньшинства – «латышские чрезвычайки», «китайских солдат» и др. Таким образом, упрощенные разъяснения произошедшей трагедии по-прежнему доминируют в поиске ответа на сложные вопросы. А значит, природа террора на российской почве вновь ускользает от нас. Но если мы хотим упредить какие-то вещи, а мы можем это сделать, то нам надо вновь и вновь показывать, как и почему в истории XX террор приобретал стихийный, бесконтрольный характер или как становился принципом новой государственности.
Известно, что декрет о терроре был принят как ответная мера на ряд террористических актов, совершённых противниками большевиков и революции (20 июня был убит один из руководителей питерских большевиков В. Володарский, 30 августа – председатель Петроградского ЧК М. Урицкий, и в тот же день тяжело ранен Ленин). Покушение на носителей авторитета власти при слабости самой власти всегда и везде воспринималось особенно болезненно. Стремление защитить их связано не просто с особым чувством к политическим лидерам, а с особой ролью авторитета. В условиях, когда структуры власти слабы, он (авторитет) выступает порой в качестве важнейшего организующего начала. Поэтому защита людей, наделённых особыми полномочиями, становится вопросом жизни и смерти.
После убийства Урицкого по постановлению Петроградской ЧК было расстреляно, по официальным сообщениям, 500 заложников. Один из руководителей ВЧК, Я. Петерс, назвал эти события «истерическим террором», когда мягкотелые революционеры были выведены из равновесия и стали чересчур свирепствовать. До убийства Урицкого, заявил Петерс, не было расстрелов заложников, а после него слишком много и часто без разбора. Но даже неприглядная политическая истерика в Петрограде была не просто местью. Террор – это особая форма борьбы в особой ситуации, связанная с тем, что вокруг вождей революции или контрреволюции, лиц с чрезвычайными полномочиями, собственно, и организуется власть. К неуловимой грани, которую переступали в периоды революций и гражданских войн их участники, подводит длительная цепочка событий. И в данном случае тупиковым является вопрос, кто начал первым. Важно установить логику эскалации насилия, потому что только такое знание в состоянии хоть как-то предостеречь политиков в их конкретных решениях и действиях.
Можно принять тезис «любой террор – зло». Но всё дело в том, что дошедшая до стадии гражданской войны политическая и социальная конфронтация делит общество на «своих» и «чужих», на «мы» и «они». Врагов и противников вообще выводят в такие моменты из сферы морали, воспринимают как «нелюдей», на них не распространяют общечеловеческие нормы. Именно это создаёт возможность превратить аморальный террор в террор морально оправданный. Все заявления о безнравственности насилия и террора никого уже не останавливают. Понимание закономерностей того, как начинает работать машина насилия и террора, как общество доходит до состояния «чрезвычайщины» и цена человеческой жизни практически падает до нуля, это понимание дают только постепенное приближение к пониманию смысла произошедшего и строгий анализ фактов.
Решения 5 сентября 1918 года стали лишь одним из звеньев эскалации насилия, причём не ключевым. Террор по отношению к отдельным лицам и «политическим штабам» начинается с момента Февральской и Октябрьской революций, несмотря на отмену большевиками смертной казни. С декабря 1917 года инструмент устрашения используются по отношению к стихийным погромщикам «винных погребов, складов, лавок, магазинов, частных квартир и проч.». В феврале 1918 года наступление германцев подтолкнуло к принятию декрета «Социалистическое отечество в опасности». Он предоставил ВЧК и ЧК право внесудебной расправы над «неприятельскими агентами, спекулянтами, громилами, хулиганами, контрреволюционными агитаторами, германскими шпионами». В мае-июне 1918 года, оказавшись в тупике проводимой экономической политики, большевики открыто и жёстко заявили о своих намерениях, введя продовольственную диктатуру и изгнав меньшевиков, правых эсеров, а затем и левых, из органов власти. Массовый террор становился формой управления. В этих условиях деятельность продовольственных отрядов и комитетов бедноты, ревтрибуналов и уполномоченных на местах приобрела неуправляемый характер.
Именно в этот контекст и надо вписывать сентябрьский декрет о красном терроре. Он впервые подвёл юридическую основу и под институты устрашения, и под упорядочение экономики методами репрессий «сверху». Была возвращена и смертная казнь. Однако одновременно чрезвычайные формы управления стали вводиться в рамки революционной законности, а деятельность чрезвычайных органов всё заметнее подвергалась жесткой регламентации. Только таким путём можно было перетягивать на свою сторону большинство населения и организовать прочный тыл. В эту логику, безусловно, невозможно вписать решение 24 января 1919 года о проведении беспощадного террора по отношению ко всем казакам, принимавшим прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. Но эта директива носила уже секретный характер, чего раньше для подобного рода акций не наблюдалось. И в последующем практически невозможно обнаружить решений, подразумевающих «чрезвычайщину», хотя её проявления встречались довольно часто.
Несоветским государственным образованиям и лидерам белого движения не удалось противопоставить большевистским устремлениям свою привлекательную идею. Белые генералы сначала уповали на короткий срок жизни Советов, потом на твёрдую власть и Антанту, а затем обратились к террору, который сопровождался язвами разложения армии и её тыла. Адмирал А. Колчак после первых месяцев своего правления признавал, что причиной неудовлетворённости внутреннего положения является «беззаконная деятельность низших агентов власти, как военных, так и гражданских», а деятельность начальников уездной милиции и отрядов особого назначения представляет собой «сплошное преступление».
Ни красной, ни белой организованным диктатурам не удалось избежать террора. Ни запрещения Л. Троцкого, ни запрещения А. Деникина расстреливать пленных офицеров не выполнялись. И это в армии. А ведь ещё был партизанский террор, дикие репрессии со стороны «зелёных». И как быть с террором низов, который «сверху» получил толчок и на известное время бесконтрольность? И что самое трагическое, в терроре «верхов» и «низов» отчётливо просматривался этнический аспект. В 1918 году большевик Сталин рекомендовал С. Шаумяну быть «особенно беспощадным» по отношению к «дагестанским и прочим бандам», а меньшевистская власть Грузии тогда же залила кровью Южную Осетию. Белогвардейцам на Украине, как это не парадоксально, противостояли «свои» и даже Скоропадский, а на сторону Красной Армии переходили «чужие» башкиры-валидовцы и казахские алашордынцы. Погромы стали отличительной чертой того времени. Только петлюровский террор на Украине (его иногда называют «чёрным» или «жёлтым») унёс 300 тысяч жизней евреев.
И здесь уместно вернуться к вопросу о национальности тех, кто руководил и осуществлял террор. Историки, при анализе российской политической элиты 1917 года, подсчитали, что руководство большевиков было самым молодым и наименее образованным. В нём было около 20% евреев, 8% кавказцев и 6% прибалтов, а немцы, татары и поляки составляли по 3,5-4%. Наибольшее число евреев было в верхах меньшевиков (50%), у эсеров (15%). Кадеты, которые считались «еврейской партией», имели в своём руководстве 6%. Если взять национальный состав губернских ЧК России, то к концу Гражданской войны он выглядел следующим образом: русские — 77,3%, евреи — 9,1%, поляки — 1,7%, латыши — 3,5%, украинцы — 3,1 %, белорусы — 0,5%, немцы — 0,6%, англичане — 0,004% (2 чел.) и др. К сожалению, неизвестны такие же данные о белогвардейских органах контрразведки и военно-полевых судах. Между прочим, в то время в этих органах (и у красных, и у белых) гораздо больше уделялось внимание не национальности, а социальному происхождению, принадлежности к той или иной партии и даже криминальному прошлому.
«Не инородцы-революционеры правят русской революцией, а русская революция правит инородцами-революционерами, внешне и внутренне приобщившимися к русскому духу» - заметил сменовеховец Н. Устрялов. А на душевном состоянии народа не могли не отразиться десятилетия «унижения и оскорбления», «ущемлённости и ущербности». Поэтому, видимо, прав известный еврейский учёный Д.С. Пасманик, который, сравнивая большевистскую революцию с русской смутой начала XVII века (а она обошлась без евреев), писал, что корни большевизма – не социологические, а психологические. Не «сознательный» пролетариат, а бессознательная вооружённая масса из бывших крестьян и городского мещанства выдвинула и укрепила русский большевизм.
90 лет назад террор, творимый красными и белыми, «верхами» и «низами», пронёсся по всей территории бывшей Российской империи. Он наполнил, как писал А. Деникин, «новыми слезами и кровью чашу страданий народа, путая в его сознании все «цвета» военно-политического спектра и не раз стирая черты, отделяющие образ спасителя от врага». И хотя большевикам удалось, возможно, лучше обуздывать «чрезвычайщину», упорядочить жизнь тыла, работающего на армию, отбивающей атаки белых, террор и результаты деятельности чрезвычайных органов обозначили переход к государственному насилию как системе. Не случайно и в сталинскую «революцию сверху» конца 20-х – начала 30-х годов и в годы Большого террора в исторической памяти народа мгновенно высвечивался 1918 год. Забвение или упрощение смысла этой трагедии, манипулирование памятью о ней способно привести к тому, что окажется легче воспринимать и впитывать привычки запрещений и угроз, приказов и репрессий, террора и насилия, чем демократических принципов жизни.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
