В минувшее воскресенье восточные и западные христиане одномоментно торжествовали Пасху. А евреи продолжали праздновать Пейсах. Перед этой радостью, щедро разливавшейся поверх нашего грустного мира, отступали в тень конфликты, проблемы и страхи, которые обычно поглощают все внимание продвинутой части человечества.
И хитроумные провокации наших полусоюзников иранцев, которых мы то ли тайно поддерживаем, то ли явно гнобим;
и военные приготовления наших полуврагов американцев, которых мы считаем то ли исчадием ада, то ли образцом для подражания - и ссылаемся на американский прецедент, когда собираемся делать гадость;
и суровые борения наших полубратьев украинцев, которые то ли опять хотят в наши крепкие объятия, то ли по-прежнему желают самостийности, не жовтой, так блакитной, какая разница;
и воцарение свежеиспеченного Героя России Кадырова-младшего, и наглый протокол таллиннских мудрецов о сносе памятника русскому воину, и смелое предложение Сергея Иванова бойкотировать эстонские товары...
Изо всех политических новостей с атмосферой пасхального дня рифмовалось разве что известие об одноразовом смягчении тбилисской блокады - российские власти разрешили нескольким грузинским чартерам пересечь наше воздушное пространство. И то рифмовалось лишь потому, что этот жест был ответом на пасхальную просьбу грузинского Патриарха. А поскольку в этом году Благовещенье пришлось на предпасхальную субботу, вольный вылет самолетов из Тбилиси в Москву был слишком похож на вылет голубей из клетки; если кто не помнит, на Руси в день Благовещенья отпускали птичек на волю, об этом еще Пушкин писал.
Но теперь обо всем неприятном и мелочном снова приходится напряженно думать. Потому что - довлеет дневи злоба его. Переводя на современный язык: либо ты займешься политикой, либо политика займется тобой. И при этом придется всякий заново искать ответ на простой пасхальный вопрос: как совместить несовместимое, веру в вечную правду и обсчет сиюминутных ситуаций со всей их смутной, оплывающей моралью?
Когда-то европейское человечество испытывало иллюзию насчет возможности проведения последовательной христианской политики; иллюзия давно уже развеялись в прах. Слишком ясно, слишком очевидно, что христианский идеал, внедренный в политическую практику, растворяется в ней, исчезает в ее испарениях; от него остается ярлычок на склянке, в которую влита серная кислота.
Во второй половине 20 века настала пора другой иллюзии, американской, будто религиозная вера в Права Человека сама по себе позволит превратить силу в инструмент установления справедливого и человечного миропорядка. До поры до времени позволяла, несмотря даже на вьетнамский сбой. Но югославские бомбардировки, фактическое отчленение Косово, иракская авантюра болезненно отрезвили мир; отрезвили слишком поздно; на этом пути остановки уже не будет, как не было ее на пути Крестовых походов; впереди Иранский конфликт и окончательная девальвация правозащитного идеала.
Теперь очередной иллюзии подвержены исламские народы, вожди которых ведут себя примерно так, как вели себя государи Священного Союза; те прикрывались Евангелием и делили территории, укрепляли свои режимы, эти прикрываются Кораном, наращивают власть и хотят перевернуть планету, поставить ее с ног на голову. Результат предсказать нетрудно; кровь будет обильно литься, но рано или поздно исчерпает себя и этот порыв; исламский фактор будет неизбежно формализован, и на выходе, если не случится непоправимого, мы получим мусульманский вариант равнодушной евробюрократии. Которая живет по принципу: Каин, где брат твой, Авель? Авель? Зайдите после обеда и документы составьте, пожалуйста, правильно.
Собственно этим, победой безыдейной бюрократии, и кончается любая попытка проводить последовательно идеальную политику. Бюрократия заменяет ценности лозунгами; лозунги эти меняются в зависимости от конъюнктуры и от места пребывания бюрократа (больше демократии! больше порядка! больше Прав Человека! больше суверенности! больше Церкви! больше атеизма! Нужное подчеркнуть). Не меняется одно: врагом бюрократии всегда будет политик, общественный деятель, журналист, просто человек, верящий во что-то еще, кроме элементарной целесообразности.
То есть и политика, и деятеля, и журналиста будут охотно терпеть и обласкивать, если его личная вера, его взгляды случайно совпали с лозунгами дня. И ровно до тех пор, пока очередной лозунг дня не разойдется с его убеждениями; как только это случится, он будет жестко сдвинут на обочину. Западная бюрократия сейчас склонна ласкать леволиберальных публицистов и преследовать правых идеологов, имеющих наглость на прямой вопрос, грех ли содомитство, отвечают, что да, несоменно грех. При том, что оговаривают: политика обязана защищать гражданина независимо от его «греховности» или «безгрешности»; не ее это дело, вершить моральный суд. (Прошлогодний случай евродепутата Бутильоне, именно так ответившего на прямой вопрос коллег и лишенного за этого комиссарского поста.) Российская бюрократия свято уверовала в идею доходности, рентабельности, номенклатурного распределения ресурсов; ей нужно удержаться на плаву, и она поддержит любого искреннего консерватора, полагающего, что настоящая демократия России противопоказана, потому что нехорошо-с и будет все последовательней отжимать тех, кто полагает, что все-таки нет, хорошо-с. Но в принципе ей все равно; было бы выгодней распустить демократические шлейфы - распустила бы. И силовым образом отжимала бы тех, кто думает иначе. Может, еще и распустит; когда будет завершен отъем олигархической собственности через огосударствление, начнется повторная приватизация, в пользу своих, и понадобится либеральное прикрытие.
Что в этой ситуации остается делать человеку веры? Смириться с невозможностью проведения последовательно ценностной политики - и резко отказаться от смирения в вопросе о личном выборе. То есть, стоять на своем, не обращая внимания на то, какая эпоха на дворе и какой лозунг вывешивают с утра на растяжке. В конце концов, верующий в Бога любит свое земное отечество со всеми его радостями и ужастями, но его абсолютная родина не здесь, а там; для неверующего в Бога, но убежденного в своих принципах сиюминутный интерес вторичен по отношению к моральной цели. Терпим ли поражение, одерживаем ли победу, все равно сверяемся не с этим миром. А с тем, которому принадлежим сердцем, и в котором заключена наша истинная власть, наше настоящее гражданское общество. Бюрократические режимы приходят и уходят, оппозиция становится властью и меняет свою природу, а это измерение жизни остается с нами навсегда.
Автор - обозреватель газеты «Известия»
