«Позвонил из хосписа папа Миши, сказал, что им там очень понравилось...» - я всматриваюсь в слова письма из закрытой волонтерской рассылки и понимаю, что сразу не могу ни выстроить, ни вместить их смысл. Я знаю историю: как искали деньги на лечение мальчика и нашли, как появилась надежда и радость, как достойно держались родители, и бабушка продавала на лекарства дом (но что дом, когда - внук). Потом состояние Миши ухудшилось, и никто не хотел и не смел верить, даже самые опытные из волонтеров... Очень долго искали место в хосписах, потому что Миша - не русский и не россиянин. И что-то сломалось в картине мира, радость стала другой, неправильной или, наоборот, единственно уместной: место в хосписе нашли - выписали специальный талон. Миша теперь умрет спокойно и почти небольно, так, как должны умирать маленькие, измученные болезнью, «безнадежные» дети. Вот такие страшные слова я пишу сейчас жестоко и специально. Прочтите их еще раз.
Какая странная радость.
Думать о Мише и его папе - интеллигентном, образованном армянине, перебирающем последние минуты Мишкиной жизни, почти невозможно. От безысходности можно сойти с ума, не выдержать, кричать, бежать. Но отчего-то парадоксально легче считать, что это не частная Мишина беда, а системный кризис пробуждающегося общества.
...С той же жестокостью я задаю вопрос в блогах, формулируя его намеренно некорректно и внахлест: «если будете поставлены перед выбором, кому отдадите деньги - ребенку, имеющему шанс выжить, или тому, кто все равно погибнет, но страдания можно облегчить?» Разумеется, я не получаю единогласного ответа, его нет, есть ступор. И часто повторяющаяся фраза: «не дай мне Бог такого выбора». Не дай.
Мне много раз говорили, что хуже всего крупные жертвователи дают «безнадежным» детям и старикам. Вряд ли это происходит по циничному расчету. Скорее из известного и природного человеческого страха перед деланьем бесполезным и безуспешным. Страха, который, собственно, и есть чудовищное заблуждение. Но мне никак не удается найти правильные вербальные ниточки, выточить суть, объяснить как не надо, как глупо бояться жертвы такой, без фанфар и счастливого финала. Ответом - только истории.
Доктор Лиза Глинка, маленькая и хрупкая, как воробышек, женщина, на свои деньги обустроившая хоспис в Киеве. Мы сидим на ее кухне в центре Москвы и говорим о пустяках, о чем-то совсем неважном. Через несколько часов Лиза будет поездом отправлять малыша Юру, полуживого, высосанного раковой опухолью русского сироту, в Киев. Доктор Лиза, специалист по паллиативной медицине, знает, что Юрочке жить не больше недели. Эту неделю она будет петь ему колыбельные и за день до Юркиной смерти напишет в ночи: «Знаешь, он улыбнулся!». Такая странная радость...
Сергей, московский бизнесмен со средним набором среднемосковских благ и бытового счастья. Однажды заболеет дочь его друзей... Несколько лет после ее смерти Сергей будет опекать отделение на Каширке, приходя как на работу с фруктами, деньгами, тортами, отмечая дни рожденья лысых от «химий» и обоженных изнутри радиотерапией людей. В конце концов он разорится, продаст за долги квартиру, уедет к матери в Подмосковье. Теперь на электричке три раза в неделю он приезжает все в то же отделение с тазиком домашних пирожков. От мамы. Городской сумасшедший, безумец и фанат. Единственный близкий человек для кого-то из пациентов.
Этих историй много, и я задаю, задаю свой тяжелый вопрос, рассчитывая услышать формулу правды. Много моих знакомых - в разной степени известных людей - месяцы и годы помогают умирающим детям. Они организуют фонды, загоняют родственников и поклонников сдавать кровь, отдают свои деньги, ездят в хосписы и дома инвалидов. Кажется, их удивительно много, они сильные и успешные, вот еще чуть-чуть и избыток добра и средств вылечит мир от детской смерти. Но немного статистики, немного свидетельств и благополучие оборачивается иллюзией.
Наверное, то, что происходит сейчас страшнее безразличия и неведения. То общее место, которое принято называть обществом, разделилось на четкие и неравные группы. Безоговорочно меньшая группа тех, кто находит в себе силы помогать. Безоговорочно доминирующая - тех, кто считает, что всё устроят первые. Замечала, что эту кучку меценатов и спонсоров не любят. Подозревая в неискренности, претензии на индульгенцию, поисках каких-то особенно закрученных выгод. Нелюбовь обостряется, когда деньги и силы расходуются на обреченных.
Какие-то инстинкты, какой-то чудовищный дарвинизм принуждает нас считать, что прерогативное право не у того, кто «безнадежен». Как будто бы мы, а не Бог, не чудо, не природа бестрепетной рукой сортируем этих больных: у тебя шанс, а ты - прости, брат. И больше, мы с той же нещадностью судим посмевших поверить в чудо или потратить свое на бессмысленное в мирском понимании предприятие. Мы отказываемся от умирающих детей, как не оправдавших ожидания, отворачиваемся от их родных, не умея быть пригодными, проезжаем мимо стен хосписа, откладывая их в другую часть жизни. Такая самонадеянность.
Мне рассказывали давнюю историю про одного московского доктора из «тяжелого» отделения. Когда больной умирал, и выжатые, измотанные родные умоляли: «доктор, ну хоть что-нибудь, мы чем-нибудь можем ему помочь?», он отправлял их за розовым зефиром. Не знаю, существовал ли такой зефир вообще или был жесточайшим дефицитом, но это бессмысленное занятие, этот странный обман держал близких. Нечто подобное доктор устраивал и для угасающего больного. Он дарил свою странную радость.
...Я собираю коллекцию людей, несущих крест помощи тем, кому помочь нельзя, делающих это сухо и очень честно, порою с каким-то бесстрастным прагматизмом. Их мало, они - экзотика. Но в их парадоксальной миссии больше жизни, чем во всей паркетной благотворительности. У них давно сформулированы ответы, в которых нет ни безнадежности больных, ни безнадежности поступков. Видимо, и наша надежда на них - закваску общества, способного достойно обращаться с обреченными. И тогда - зрелого и счастливого для живых.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
