Одного известного политического журналиста, можно сказать, достали. Он сразу в двух изданиях объявил, что завязывает с делом, которому доселе отдавал значительную часть своих душевных и духовных сил.
Не то, чтобы ему кто-то конкретно мешал работать. И редактор замечательный, и редакционный коллектив уникальный, и нет никаких ограничений в изложении собственных взглядов; просто жизнь приняла такой оборот...
Политика, на его вкус и взгляд, перестала быть достоверной. Вот он и рассердился на нее. Сорвал с себя корону, шваркнул ею оземь со словами: «Ухожу к черту, к дьяволу, в монастырь, живите сами как знаете».
Король морализаторской публицистики Валерий Панюшкин решил уйти в глянец (женский), который, видимо, и станет для него чем-то вроде монастыря (женского?). Ну, что ж, это его воля, выбор и право. А мы-то без его пастырского слова как дальше жить будем?
Есть, правда, и другие пастыри из этого лагеря. Евгения Альбац принялась стыдить московское правительство, вознамерившееся запретить марш русских националистов 4-го ноября. Не потому, что разделяет взгляды русских фашистов. Потому что хотела бы обострения политической коллизии. Потому что жаждет реальной политики с кровавым подбоем.
...Сколь ни забавен фарсовый гнев господина Панюшкина, сколь ни провокационна позиция госпожи Альбац, но и то и другое имеет под собой то основание, что политическая журналистика действительно переживает осязаемый кризис. Ее главный предмет «власть» ей же и опостылел. Журналистика и так и эдак обличает верхи. Она их и слева и справа ударяет, и под дых, и ниже, а те практически не реагируют. Проявляют прискорбное бесчувствие. Тут кому угодно, хоть самому Опискину, надоест морализировать.
Политические журналисты из оппозиционного стана почти все поголовно обратились в кремленологов. Или в геополитологов.
Те же, которые ангажированы властью, - в пропагандистов и популяризаторов тактических и стратегических решений кремлевской администрации.
Есть еще отряд конспирологов. Его агенты легко отыщутся в обоих лагерях.
Конспирологи - самое неунывающее племя. Они по призванию беллетристы и фантасты. Немного воображения, и можно такой заговор придумать, что самому станет не по себе, зато читателю будет интересно.
Проще всего - популяризаторам и пропагандистам. Поскольку для них цели ясны, а задачи им спущены сверху.
Сложнее всего, конечно, стало жить и не поддаваться упадническим настроениям журналистам либерального направления, ярким представителем которого, собственно, и является Валерий Панюшкин.
Их проблемы в том, что все тайные пружины поведения высокопоставленных чиновников обнажены, все их секретные желания выложены на стол, все схемы реализации их корыстных замыслов разобраны по косточкам и... никакого результата. В том смысле, что электорат до сих пор не вышел на площади и не смел «прогнивший режим».
Уже многократно было выкрикнуто, что король голый! Ноль внимания. И от этого тяжелая догадка поселилась в сердце либерального моралиста: не потому ли граждане сказочного государства не шокированы видом нагого короля, что сами не совсем одетые? Тогда, мол, зачем метать бисер?..
«Наступил конец света, и хуже всего было то, что свет никак не кончался» (Честертон).
Конец света в России уже так часто наступал, что надо надеяться: и на сей раз прояснится.
Может быть, проблема в том, что наша политическая мысль слишком замкнута на вопросе о власти? Мысль коротит; она искрит, перенапрягается, и перегорают пробки. Вот нам и конец света в отдельно взятой голове журналиста.
У меня ребенок в детстве так сформулировал сюжет «Гамлета»: мама вышла замуж не за того дядю».
И народ и интеллигенция только и делали во все времена, что сокрушались: власть не с тем (не с теми) бракосочетается. «А вы! о боже мой! Кого себе избрали? Когда подумаю, кого вы предпочли!». Это Чацкий с претензией к Софье Фамусовой, но и к самодержавной власти тоже.
Начальник для русского человека во все времена был отцом, матерью, женой и любовницей. Отсюда напряженный, исполненный неподдельной страсти характер отношений как с царской, так и с советской властью. Если любовь, то безотчетная. Если брак, то по любви, всепоглощающей и безостаточной. Если развод, то полный, окончательный с летальным исходом для одной из сторон.
Чем отличительны зрелые демократии? Там брак народов со своими избранниками заключается строго по расчету с детально проработанным брачным контрактом. Ну и расставания поэтому оказываются не столь болезненными.
Разводы с власть предержащими на Руси всегда давались трудно. Они никогда не кончались добром. Но были довольно продолжительные периоды худого мира. Скажем так, «гражданского развода» (по аналогии с гражданским браком).
В начале ХIХ века гневных восклицаний и рекламаций со стороны думающих граждан было довольно. Чаадаев, Пушкин, Лермонтов, Некрасов... До них сильно негодовали на верхи Радищев и Чаадаев. Они много писали о власти. Еще больше думали о ней. Но постепенно самодержавие как начало всех бед, проблем и забот стало все меньше интересовать крупных русских литераторов. У Толстого в «Войне и мире», эпохальном историческом романе самодержец на периферии повествования, на краю сюжета - и композиционно, и по смыслу. В центре - народный концептуалист Платон Каратаев и незаконнорожденный аристократ Пьер Безухов. Оба - частные люди. Они и предопределяют, по мысли автора, ход истории, характер бытия. Тургенев, Достоевский и вовсе не коснулись державной вертикали. Салтыков-Щедрин подробно исследовал психику бюрократии, но в основном той, что сосредоточилась на нижних этажах управленческой пирамиды. У Чехова, еще одного энциклопедиста русской жизни, во всем его полном собрании сочинений едва ли не единственный представитель административной иерархии, которого мы видим при исполнении служебных обязанностей - унтер Пришибеев.
В монархической стране подцензурная литература со временем перестала замечать монарха. Она даже не стала утруждать себя криками: «А монарх-то голый!» Но это куда ни шло. Она заметила, что власть сама по себе, а жизнь сама по себе. Что власть как таковая не является ни мотором, ни горючим, ни началом начал подцензурной реальности. Что стихия жизни сама себе пробивает дорогу и медленно выходит на верный путь. И вышла бы, если бы у думающих людей не возникло соблазна поспешить, если бы не бесовщина революции, о коей пророчески предупредил Достоевский еще в позапрошлом веке.
Советская власть (в отличие от царской) не могла стерпеть к себе безразличия. Она потребовала любви, безраздельной, всепоглощающей. Она полезла во все щели и поры действительности. Она хотела контролировать не только поступки, дела индивида, но и его мозги. Ей мало было стать сознанием сознательного гражданина; она пожелала быть его подсознанием. И в значительной степени ей это удалось, о чем мы можем судить по стойкости патерналистских рефлексов народных масс. Это с одной стороны. С другой стороны, о ней же мы судим по претензиям иных либеральных журналистов: они-то убеждены, что институт власти - это действительно «наше все». От него зависит, как повернется жизнь и чем она обернется. Они-то убеждены, что все, что ни происходит с нами, происходит по ее щучьему велению и хотению.
Если так, то политическая журналистика в ее морализаторских проявлениях действительно - пятое колесо. С этой точки зрения поступок Валерия Панюшкина единственно логичен. Чтобы самому не оказаться голым, он выбрал глянцевое платье.
Госпожа Альбац решила, что ей к лицу прикид в провокативных тонах.
Но мне-то все кажется, что жизнь шире, богаче и, в конце концов, мудрее политиков и политологов. Она, как лошадь, чует дорогу, когда возница перестает ее видеть.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
