Стивен КОЭН
Для многих россиян, может быть, даже для большинства кончина Советского Союза остается "вопросом века", вызывающим страсти сродни тем, что присущи "религиозным фанатикам", вопросом, на который "никто толком народу не ответил" и который "чем больше пройдет лет, тем труднее будет понять". Но и для нас вопрос об исчезновении этого огромного, ставшего эпохой государства и о том, почему это произошло, имеет жизненно важное значение. Это событие, как никакое иное в современной истории, явилось определяющим для мира, в котором мы все живем после 1991 г.
Сгруппировав ряд наиболее часто называемых факторов по признаку сходства, мы получим шесть разных объяснений конца Советского Союза, которые заслуживают нашего внимания:
- Кончина Советского Союза была "неизбежна", поскольку была "предопределена" неким неисправимым генетическим или врожденным дефектом.
- Система пала жертвой антисоветской народной революции снизу - демократической (в России) и/или национальной (в других советских республиках).
- Основание советской системы оказалось подточено неработающей экономикой, что привело к экономическому коллапсу.
- Постепенные преобразования (перестройка), которые попытался проводить Горбачев, вышли из-под контроля и, как не раз уже случалось в российской истории, пали жертвой национальной традиции максимализма, или экстремизма, разрушившей основания системы.
- Исчезновение Советского Союза - это классический пример решающей роли лидеров в истории, в данном случае, сначала Горбачева, затем Ельцина.
- Распад Союза был "элитным" деянием, и, значит, объяснение нужно искать в поведении номенклатуры или отдельных ее сегментов в конце 1980-х и начале 1990-х годов.
Начнем с неизбежности. Тезис о том, что Советский Союз был с самого начала обречен, есть упрощенческая разновидность исторического детерминизма. Кроме того, это чрезвычайно характерный пример предопределения "постфактум". Что касается фатального дефекта, якобы предопределившего гибель Советского Союза, то обычно, так или иначе, говорят о трех. Все они исходят из аксиомы о нереформируемости системы. Первый - первородный грех советской власти, или изначально присущее ей зло. В качестве второго называют "издержки социализма", под которыми понимается неестественная идеология, уничтожившая систему. Несколько сложнее обстоит дело с третьим свойством системы, часто называемым в качестве фактора ее обреченности: Советский Союз был "империей", а все "многонациональные империи обречены".
Главный вопрос, однако, состоит в том, был ли Советский Союз внутри себя империей и, если так, является ли это достаточным объяснением его исчезновения? Впрочем, даже сторонники "имперского" тезиса признают, что Советский Союз был "империей особого рода" и отличался по ряду важных признаков от традиционных империй. Так, несмотря на все многолетнее политическое давление, там не существовало экономической эксплуатации союзных республик со стороны российского центра. Напротив, отсталые республики подверглись при советской власти существенной модернизации - во многом за счет экономики России. И закончил свое существование Советский Союз не как традиционные империи, в том числе его предшественница, царская Россия, которые разваливались под тяжестью войн и политической оппозиции со стороны колониальных окраин. В советском случае войны не было, а перед самым концом семь республик даже вели с Москвой переговоры о заключении нового союза.
Не менее распространенный тезис о том, что Советский Союз был разрушен мощным революционным движением снизу, звучит столь же неубедительно. Существуют две версии этих "популистских интерпретаций" и "политических мифов". Первая особого внимания не заслуживает - по мнению большинства исследователей, никакой народной антисоветской революции в самой России не было. Не существует и реальных доказательств того, что советская система пала жертвой "кризиса легитимности" и, прежде всего, "делегитимизации" социалистической идеологии, главную роль в которой сыграли разоблачения периода горбачевской гласности.
Вторая версия тезиса о "революции снизу" помещает эту революцию в основном за пределы России, в другие советские республики. Союз был опрокинут "народами всех республик", "восстанием советских наций". Это объяснение плохо стыкуется с реальными фактами, не самую последнюю роль среди которых играют те 76 % голосов, отданных за Союз на референдуме. Противоречит ему и несамостоятельное, послушное поведение лидеров большинства союзных республик, от Средней Азии и Закавказья до Украины, во время событий августа 1991 г.
Главная ошибка, влекущая за собой прочие заблуждения сторонников тезиса о "национально-освободительной революции снизу", состоит в том, что во всех или почти во всех из тысяч этнических протестов горбачевской эпохи они видят требования отделения и полной независимости. На самом деле, в огромном большинстве случаев протесты были вызваны желанием восстановить ту или иную попранную справедливость в рамках Союза и до конца 1991 г. были "не борьбой против СССР", а борьбой между этническими группами.
Третья распространенная версия объясняет конец Советского Союза "принципиально неработающей" экономикой: мол, это сделало всю систему "нежизнеспособной" и привело, в конечном итоге, к "полному и окончательному краху". В качестве доказательства обычно приводится экономический кризис 1990-91 гг., который якобы поставил страну на грань катастрофы и даже голода. Свою лепту в формирование данной версии внесли и самооправдания ельцинских "радикальных реформаторов". При всем том, что их "шоковая терапия" обернулась для России 1990-х гг. еще большей катастрофой, они настаивали, что "крах советской экономики" не оставил им выбора. Однако известно, что экономики "со стажем" обычно не терпят внезапный "крах" и не приводят к гибели собственные государства. Этого не случилось, к примеру, ни в более ранние периоды советской истории, хотя среди них были и более трудные в экономическом отношении, ни во время разрушительной "великой депрессии" 1930-х гг. в США. Кризис 1990-91 гг. на самом деле не был кризисом советской экономики, которая демонстрировала рост еще в 1985-89 гг., - это была уже постсоветская, или переходная экономика. Да и сам экономический кризис, несмотря на всю его серьезность, не был действительно "крахом". Конечно, товарный дефицит способствовал распространению мифа о тотальном экономическом крахе, но проблема заключалась, прежде всего, в кризисе распределения. В ожидании неминуемого роста государственных цен и потребители, и поставщики припрятывали товары до лучших времен: первые, из страха перед ростом цен, делали запасы дома, а вторые, надеясь впоследствии получить большую прибыль, придерживали товары на складах. Недаром прилавки так быстро вновь заполнились товарами, причем не только импортными.
Как говорят в один голос многие западные и российские экономисты, "СССР убила ... политика, а не экономика". Начало череде политических факторов, дестабилизировавших экономику, было положено принятием Горбачевым реформ, направленных на демократизацию и децентрализацию власти. Это привело к сокращению партийно-государственного контроля над предприятиями, ресурсами, заработной платой, денежной массой и, в конечном итоге, собственностью.
Политический радикализм, поразивший страну в 1990-91 гг., является центральным пунктом четвертой версии распада СССР. Представляя российскую историю как "цикличный" процесс, ее сторонники утверждают, что перестройка потерпела крах по тем же самым причинам, что и все предыдущие попытки модернизации страны путем постепенных, эволюционных преобразований. Главным проводником идей деструктивного радикализма при царизме было экстремистское крыло русской интеллигенции. Нигилистическая традиция интеллигенции XIX века вновь возобладала при Горбачеве, когда ряд представителей советской партийной интеллигенции, проникшись идеями свободно-рыночного капитализма и назвав себя "радикальными демократами", принялись подрывать основы эволюционной перестройки нещадной критикой и все более антисоветскими требованиями.
Однако, в конечном счете, радикальная интеллигенция не была главной причиной развала Союза. Она много сделала, для того чтобы сфокусировать общественное недовольство на политике Горбачева и поддержать Ельцина, но никакой реальной власти, помимо этих двух руководящих фигур, у нее не было. Несмотря на весь свой вес в обществе и громкие голоса, радикальная интеллигенция пользовалась небольшим авторитетом у простых россиян, по большей части недолюбливавших ее. Кроме того, радикалы представляли далеко не всю интеллигенцию даже Москвы и Ленинграда, не говоря уже о провинции, где их почти не было. Как и на протяжении большей части российской истории, интеллигенция оказалась второстепенным, а отнюдь не главным действующим лицом.
Это вплотную подводит нас к проблеме роли лидеров: Горбачева, Ельцина или обоих, - в исторической драме 1985-91 гг. Рассматриваемый в контексте событий, этот "субъективный" фактор был первой и основной причиной конца Советского Союза, или того, что некоторые русские называют "навязанным разводом". Однако "решающая роль субъективного фактора" в развале СССР становится очевидной из простого контрфактического примера: стоит убрать двух этих главных протагонистов, особенно Горбачева, и становится почти невозможно представить, чтобы события 1985-91 гг., приведшие к печальному итогу, развивались именно таким образом. Именно противоположные, но симбиотически связанные воли двух экстраординарных политиков - экстраординарных еще и в том, что появились они в один и тот же исторический момент, и, в отдельности, судьба каждого из них могла сложиться иначе - и привели к концу Советского Союза. Сложно поверить, что столь эпохальное событие явилось делом рук двух личностей, но это вполне соответствовало российской традиции лидерской политики.
И здесь мы вплотную подходим к последней версии кончины Советского Союза. На рубеже 1980-х и 1990-х гг. небольшой, но занимающий стратегически выгодную позицию сегмент номенклатуры был занят тем, что во всю "приватизировал" огромные богатства СССР, "плохо лежавшие" в результате экономических реформ Горбачева. Представители этого сегмента, по общим оценкам, "превращали власть в собственность", а значит, потенциально, в еще большую власть. Следовательно, они были мало или вовсе не заинтересованы в защите государства, чьи активы они растаскивали.
В многочисленных российских и даже в значительно более редких западных исследованиях можно встретить самые разные трактовки "номенклатурной приватизации". Одни видят в ней закономерный итог длительного исторического процесса борьбы советской номенклатуры за превращение в самостоятельный правящий класс, по праву владеющий гигантской госсобственностью, которой они всегда только управляли, но не могли ни извлекать из нее прибыль, ни передавать по наследству. Другие считают лихорадочную приватизацию спонтанной, незапланированной реакцией на утрату номенклатурой ее доминирующих позиций в результате горбачевских политических реформ и на изменение экономической ситуации в Восточной Европе - своего рода "выходным пособием", или, по-английски, "золотым парашютом" для прыжка в новую систему.
Но какими бы ни были корни и суть данного явления, оно имело исключительное значение. Когда в 1985 г. Горбачев пришел к власти, почти вся гигантская советская экономика была государственной, на 90 или более процентов контролируемой из центра, московскими министерствами и их общесоюзной номенклатурой. По мере того как, под воздействием прорыночных мер Горбачева, происходила все большая либерализация прав собственности, верхушка номенклатуры, особенно управленческая элита и все те, кто имел прямой доступ к государственным (и партийным) активам, стали искать пути - легальные, полулегальные или нелегальные - присвоения этой собственности, в той или иной форме. К 1991 г. процесс этот распространился вширь: за пределы Москвы, в провинцию и республики, - и вглубь: от отдельных конфискаций к приватизации нефтяных и прочих ископаемых ресурсов, крупных промышленных предприятий, банков, экспортно-импортных и торговых сетей, а также недвижимости. И хотя официально приватизация была объявлена позже, при Ельцине, в постсоветские 1990-е гг., уже к концу 1991 года "стихийные" захваты собственности, как их называли, поглотили значительные участки советской экономики стоимостью в миллиарды долларов и грозили вылиться в "подлинную вакханалию перераспределения".
Советские элиты инстинктивно понимали, что собственность есть лучший способ обеспечить власть без авторитета и ресурсов партийного аппарата. Но так как под непосредственным контролем республик находилось менее десяти процентов советской экономики, национальные лидеры начали требовать "суверенитета", то есть полного права распоряжаться теми активами Союза, которые располагались на их территории. К 1990 г. фактически все споры, возникавшие между союзным правительством Горбачева и республиками, касались борьбы за перераспределение собственности и власти, особенно когда речь заходила о новом союзном договоре.
Это новое явление было главной движущей силой многих националистических и сепаратистских движений, охвативших страну в 1990-91 гг. Эти движения часто называют "народными" и видят в них проявление "революции снизу", но на самом деле в большинстве из них бал правила элита, "номенклатурные националисты".
В этом новом обличье республиканские элиты играли очень важную роль в последние годы существования Советского Союза, причем гораздо более важную, чем роль "народа" (везде, за исключением, может быть, Прибалтики и части Кавказа), но ее следует понимать правильно. Их настойчивое стремление обрести власть, опирающуюся на собственность, в конечном итоге, определило форму распада Союза, при которой все его пятнадцать республик стали независимыми государствами.
Однако авторы, делающие упор на стихийной приватизации, ошибаются, полагая, что к распаду привели действия элит, а номенклатура была главным "катализатором". Главная роль в 1991 г., как уже говорилось, принадлежала Ельцину. Неубедительным является и связанное с предыдущим утверждение, что систему сгубил институт национальных республик, поскольку поведение институтов обычно определяется поведением руководящих ими элит. Они не возмущались, когда в 1980-е гг. продемократические реформы Горбачева постепенно подрывали их власть, и молчали, когда в августе 1991 г. московские путчисты грозили вернуть республики под жесткий контроль центра. На путь независимости они ступили лишь после того, как Ельцин в Москве проложил им дорогу.
Иными словами, хотя жаждущая собственности номенклатура и выиграла больше всех от распада Союза, она не была главным причинным фактором происшедшего. Но она, без сомнения, была главным вспомогательным фактором, обеспечившим саму возможность подобного исхода. В этом смысле, можно сказать, что "никакая сила не развалила бы Советский Союз, если бы этого не захотела российская элита". Но, с точки зрения причинности, номенклатура была индифферентна. Сконцентрировав внимание на огромных богатствах страны, она всего-навсего, как горестно заметил Горбачев, "промолчала" в тот момент, когда подлинный "катализатор", Ельцин, ликвидировал СССР.
Нетрудно понять, почему советские элиты, занятые растаскиванием собственности, которая для них была "важнее идеологии", и отныне предпочитающие хоть какой-нибудь капитализм любому социализму, выбрали Ельцина, а не Горбачева. Они прониклись антипатией к советскому лидеру еще во время перестройки, когда слово "номенклатура" стало бранным, но к 1991 г. у них появилась более веская причина: принципиально социалистический характер проводимых Горбачевым преобразований. Вопреки всем новым политическим веяниям и охватившей страну жажде обогащения, Горбачев оставался верен выбранной цели: социал-демократический Советский Союз со "смешанной" (государственной и частной) экономикой и "регулируемым" рынком, позволяющими сохранить социальные достижения старой системы.
Ельцин был совсем другое дело. Как популярный политик он возник благодаря выступлениям против привилегий номенклатуры, однако уже летом 1990 г. и особенно год спустя, став президентом РСФСР, он начал вовсю апеллировать к недовольным советским элитам в своей кампании против Горбачева. "Радикальное реформаторство" Ельцина основная масса его электората восприняла как популизм, но для номенклатуры оно послужило одобрением и даже стимулом к беспорядочной и бесконтрольной приватизации. Всякая двусмысленность, если она еще и оставалась, исчезла, когда осенью 1991 г. Ельцин принялся конфисковывать в пользу России находящиеся на ее территории союзные экономические объекты - от природных ресурсов до банков. Номенклатура всего Советского Союза, как вспоминают наблюдатели, "следила за поведением Ельцина" и "лишь имитировала" его. К моменту беловежского вояжа Ельцина советские элиты, которым очень скоро предстояло стать постсоветскими, знали: вот лидер, который узаконит их приватизированные владения.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
