Я сердцем болел за наших, пока комментатор не стал гнать патриотическую волну. Когда его восторженность приняла вид пенящегося гребня, я почти возненавидел отчизну. Знаю, что неправильно обижаться на бога за то, что дурак, молясь ему, лоб расшибает.
Патриотизм - чувство интимное и сердечное даже в тех случаях, когда его проявление принимает коллективный характер. Простая ситуация: на стадионе в момент триумфа твоей команды, ты можешь от избытка эмоций обняться с незнакомым человеком, не задаваясь вопросом, кто он, что он? А может, он глуп, груб, алкаш, наркоман, маму не любит, жене изменяет, детей бросил, государственные секреты продает иностранной разведке?.. Но в этот момент для тебя нет дела до его прошлого, каким бы оно ни было, а ему нет дела до подробностей твоей биографии. Мы оба живем только настоящей минутой нашей общей гордости. Мы ею пьяны до бесчувствия.
Но вот беда: мы можем статься пьяными до безумия от неудачи, от обиды и тогда кинемся громить все и вся. Тогда - памятное безумство толпы фанатов в центре Москвы, тогда - Кондопога, тогда - слепая ненависть, которая, оказывается, стоит слепой любви.
Тогда же - беснование мусульманских толп по поводу ли датских карикатур, или папского высказывания.
Папа, проповедуя религиозную толерантность, которую выстрадали верующие земного мира, всего-то и позволил себе процитировать соображение византийского императора Мануила II Палеолога, жившего в XIV, о роли насилия в продвижении веры Мохаммедом. Папе хотелось сказать о гуманистическом прогрессе религиозной практики, включая и практику мусульманского вероучения.
А чем ответил на это мусульманский мир?
Яростью улицы и угрозами радикальных экстремистов «убить понтифика», «перерезать горло христианам», «разбить крест» и поставить всех людей перед выбором: «принять ислам или умереть».
Папе хотелось поведать миру, как человечество далеко ушло от средневековья. А человечество ему возразило в такой категорической форме, что впору засомневаться в правоте римского первосвященника.
Забавнее всего, что мусульманские фундаменталисты так яростно, кинувшись на Папу, этим самым и подтвердили верность неверного древнего суждения об агрессивной склонности своего вероучения.
Патриотизм - первобытное и в этом смысле дикое чувство. Оно за столетия цивилизации прошло длинный путь гуманизации и утилизации как политической, так и коммерческой.
Оно дробилось и ветвилось. Есть национальный патриотизм, а есть региональный, местечковый, государственный, идеологический, классовый, конфессиональный, корпоративный патриотизмы.
Есть даже половой патриотизм - «феминизмом» называется. Или напротив: «мужским шовинизмом».
Оно расширялось: и тогда звалось «космополитизмом». Оно до того утончалось, что подразумевало не только гордость за историю своего отечества, но и жалость, и сострадание к ней. Об этом в свое время говорил Дмитрий Лихачев.
Оно упрощалось и в этом случае откликалось на пароль «национализм». Оно обесчеловечивалось, приобретало звериный оскал и потому именовалось «фашизмом».
Еще в эпоху просвещения казалось, что человечество постепенно изживает варварство, и дело идет к тому, что через век-другой его окончательно одолеет.
Еще в прошлом веке мы думали, что фашизм - это последнее препятствие на пути к глобальному потеплению в отношениях между народами, культурами и конфессиями. Еще сравнительно недавно мы были уверены, что все государственные границы вскорости станут чистой условностью, чем-то реликтовым, как полуразрушенная Великая китайская стена.
Но тут явился терроризм - еще одна дикая мутация все того же патриотизма, и госграницы налились мускулами. И отчуждение между популяциями и культурами обрело второе дыхание.
Наверное, наше глубокое заблуждение, что варварство может быть побеждено однажды и навсегда. Наверное, терроризм, опять же - не последнее слово стихии язычества. Не исключено что-нибудь вроде неоязычества.
Впору признать, что в человечьем общежитии действует закон сохранения энергии варварства. Она никуда не исчезает - просто переходит из одного вида в другой. А мы никак не можем примириться с мыслью, что нам с ней жить вечно.
Варварство и цивилизация - те параллельные линии, которые то и дело пересекаются. Сколько бы мы ни преодолевали земную гравитацию, отменить ее, тем не менее, не в наших силах. Нам ее приходится учитывать, особенно в тот момент, когда ее преодолеваем.
Дикий, первобытный патриотизм неодолим в принципе, но это не значит, что мы не должны пытаться его цивилизовать.
...Под впечатлением последних варварских эксцессов в мире и на Родине я уж совсем было отчаялся. Но тут двумя днями раньше довелось посмотреть по телевизору документальное повествование Светланы Сорокиной «Русские».
Название вызывающе обобщенное, а героев повествования всего лишь трое. Это питерская звезда парижского кабаре «Мулен Руж» Юлия Смирнова, девяностолетняя учительница математики в Тунисе Анастасия Ширинская и русский боксер, чемпион мира по нескольким версиям Константин Цзю, национальный герой Австралии.
Каждая история вполне конкретна, обусловлена рядом исторических и просто житейских обстоятельств, но, сложенные вместе, они заметно расширяют и углубляют затертое искореженное пропагандистами и профессиональными патриотами массовое представление о патриотизме.
Анастасия Ширинская, дочь русского морского офицера, эмигрировавшего в 20-ом от большевиков, осталась русской в Тунисе и сумела отделить презрение и ненависть к совдепии от любви и нежности к России. Сорокина нашла верные слова про эмигрантов той волны: «Враги их врагов не стали их друзьями».
Любовь и нежность русской учительницы математики в тунисской школе к далекой от нее Родине были ее личным повседневным подвигом, совершаемым не во имя кого-то или чего-то, а просто из самоуважения.
Юлия Смирнова, выпускница питерского хореографического училища, нашла работу в Париже, а ее дом по прежнему - Россия. Как человек, повзрослев, покидает ставшую тесной для него отчую деревню или отчий город, так она покинула отчую страну.
Костя Цзю, который стал, что называется, гражданином мира, говорит о себе, что его дом - Австралия, а Россия для него как была, так и осталась Родиной. Причем, связь с ней подсознательна и, стало быть, первобытна, иррациональна. Она у него в подкорке. Русская сборная, кажется, по водному поло, играла с Австралией, в сборной которой у него, у Кости, была масса друзей. И вдруг он себя поймал на мысли. Нет - на чувстве, что болеет всей душой за команду России, где у него не было ни то, чтобы приятеля, но и просто знакомого.
Косте и Юлии, в отличие от Анастасии, не приходится выбирать: Родина или Дом? Работа или Родина? Уже хорошо. Уже прогресс.
Будем надеяться, что ни нам, ни нашим детям не придется решать, как двум американским журналистам: смерть или ислам?
Пастернак в «Живаго» задался вопросом, что значит мысль: в царстве Божием нет ни эллина, ни иудея? Только ли то, что перед Богом все народы равны? Не значит ли она, что в царстве Божиим нет народов, а есть личности?
Если так, то не значит ли, что сам Живаго (и мы с ним) живем в таком царстве, в котором нет места личностям и в котором могут обитать только народы? Недаром же со всех сторон то и дело слышишь: «Мы - нация, мы народ!».
В том и сложность, что мы уже живем в таком мире, где оба царства сосуществуют параллельно. А параллели эти то и дело пересекаются. И едва ли не каждый раз при этом фанатичная любовь к отеческим гробам взрывается ненавистью к чужеродным лицам.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
