Нет, кажется, ничего более далекого и противоположного, чем русская деревня и Запад. Еще на петровские попытки навязать ему западные ценности русский крестьянин ответил восстаниями, а самого реформатора заклеймил именем антихриста. Активно или пассивно русская деревня сопротивлялась западному влиянию и позже, либо берясь за вилы, либо хитроумно саботируя реформы. Простодушный крестьянин - гений самого изощренного саботажа! В свою очередь правительство - «единственный европеец в России» (Пушкин), навязывало и продолжает навязывать глубинке исключительно свою модель развития. Используя все доступные власти рычаги. Модели меняются в зависимости от того, кто находится в Кремле, неизменным остается упорное нежелание учитывать мнение самого крестьянина.
Единственная аграрная программа в русской истории, которую поддержала деревня (она базировалась на реальных крестьянских наказах), была разработана партией социалистов-революционеров. Именно за эту партию проголосовало на выборах в Учредительное собрание большинство граждан России, однако ленинцы народную волю проигнорировали. Приняв после октябрьского переворота эсеровский Декрет о земле, чтобы удержаться у власти, большевики, укрепив свои позиции, тут же от декрета отказались и начали силой прививать крестьянину пролетарский менталитет, что привело к очередной на русской земле гуманитарной катастрофе.
Велик соблазн свалить всю вину за этот апокалипсис на большевиков. Беда, однако, в том, что сопротивление русского крестьянства ленинской продразверстке и сталинской коллективизации - всего лишь фрагмент из обширного полотна противостояния русской деревни западной реформе, под какими бы знаменами она ни осуществлялась. Борьба между прогрессистами-западниками, которые, так или иначе, пытаются облагодетельствовать свой народ, и «плебеями», которые всеми силами отбиваются от благодеяния, идет в России на протяжении столетий. Даже постсоветская вестернизация страны во многом буксует, потому что ее отторгает глубинка. Консервативная, антизападная позиция русского провинциала и сегодня существенно влияет на психологический климат в России.
При этом обе противоборствующие стороны в глубине души отнюдь не уверены в своей полной правоте, сомнения и противоречия постоянно мучают и крестьянина, и интеллигента. При всей нелюбви к интеллигенту, нет на селе человека более уважаемого, чем местный учитель или врач. В свою очередь, нет более непоследовательного «народника», чем русский интеллигент. Уже который век ему хочется любить, просвещать и сечь народ розгами одновременно. Хрестоматийный пример - пролетарский писатель и интеллигент Максим Горький. Приведу красноречивую цитату из книги итальянского историка Андреа Грациози, автора очень любопытной книги «Великая крестьянская война в СССР»: «Как известно, сначала Горький резко осуждал новый режим как раз за то, что он сорвал с «азиатской» сути Российской империи тонкий покров западной цивилизации, с такими трудами создававшийся в предыдущие десятилетия. Однако несколько месяцев спустя... он изменил свое мнение, заметив, что партия твердо намерена обуздать «азиатские орды» и фактически является единственной силой, достаточно умелой и безжалостной, чтобы сделать это».
Как считают в России многие, явление это чисто русское, хотя на самом деле инстинктивное отвращение простого человека к тому, что интеллигентные люди обычно называют «прогрессом», не чуждо и другим народам, особенно когда речь идет о крестьянской глубинке. У нас здесь имеются, конечно, особенности, но вот исключительности нет. Противоречие между архаичной деревней и городом-прогрессистом - вопрос не столько национальный, географический или религиозный, сколько временной.
Как считают многие историки, крестьянская война XX века в России стала величайшей крестьянской войной в Европе. Андреа Грациози свою позицию обосновывает, например, так: «Обратимся к весьма печальному и жестокому, но эффективному критерию: количеству жертв. Их было приблизительно 12-15 миллионов человек - цифра неточная, скорее, указывающая на порядок величины, если ограничиться теми, кто пал непосредственно в сражениях, погиб в результате репрессий и голода... Число это возрастет, если учесть также все эпидемии и болезни, не только связанные с голодом». И это еще далеко не вся трагическая статистика.
Как подчеркивает ученый, многие из лидеров мятежей 1918-1921 годов - от Махно до Антонова - впервые заявили о себе еще в 1905-1907 годах. А украинское ГПУ в 1930 году отмечало, что сопротивление коллективизации часто возглавляют те же села, что бунтовали и до революции. То есть русская Жакерия (или «зеленый шум», как нередко называли современники крестьянские восстания в России) не имеет четких временных границ. Конфликт новорожденного Советского государства с большинством его собственного населения - великая драма в двух актах (1918-1922 гг. и 1928-1933 гг.) - продолжение старого противостояния. С приходом к власти большевиков конфронтация приняла лишь новые формы и вступила в иной этап своего развития. Те, кто остался на обочине социально-экономического прогресса, инициированного еще дореволюционными столыпинскими реформами, а именно, безземельные крестьяне, поставляли рекрутов в «армию нового социального взрыва», спровоцированного мировой войной.
Сопротивление продолжалось даже тогда, когда формально город деревню победил, задушив газами Тухачевского. Весьма красноречиво, например, донесение итальянского вице-консула в Новороссийске Леоне Сирканы. В апреле 1933 года он сделал для Муссолини следующий обзор положения в советской деревне: «Крестьяне не выставляют против армии какую-либо свою армию... После того, как кулаки довольно легко были ликвидированы, а их богатство уничтожено, антагонизм в деревне исчез и Москва оказалась лицом к лицу с единой враждебной крестьянской массой, придерживающейся одинакового образа мыслей и доведенной до одинакового уровня нищеты... Крестьянин ничему не верит, работает так мало и плохо, как только возможно, он ворует, прячет или уничтожает плоды собственного труда, лишь бы не отдавать их». Надо признать, господин Сиркана был неглупым фашистом и вдумчивым вице-консулом.
Можно копнуть и глубже. Современный русский историк В. Булдаков замечает: «В целом насилие тех времен можно рассматривать как своего рода традиционалистскую реакцию на «цивилизованные» формы насилия первой мировой войны. Большевизм... не мог не реанимировать реликтовые разновидности насилия, действующие по нескольким параметрам, а не по линии противоборства эфемерных пролетариата и буржуазии. Наиболее масштабной и «сущностной», разумеется, оказалась война деревни против города... Сами столицы были средоточием «периферийного» (солдатско-матросского) насилия в 1917 году - отсюда и октябрьская победа большевиков».
«Плебейская» жестокость взрыва, - соглашается по сути Грациози, - имеет глубокие корни: «Не отрицая быструю эволюцию сельского мира накануне 1914 г., необходимо все же добавить, что там по-прежнему сохранялось крепкое ядро первобытной дикости, реалистически изображенное в повестях Бунина. Вспомним, к примеру, его суходольцев, «шутки ради заживо освежевавших помещичьего быка». Очевидно, сильные социальные сдвиги высвободили эту «первобытность».
Два необходимых уточнения. Во-первых, речь выше идет, естественно, не о национальной (русской) дикости. В мировой истории и литературе деревенской «первобытности» посвящено немало страниц. Достаточно вспомнить, скажем, о кошмарах, что сопровождали знаменитую крестьянскую революцию 1917 года в Мексике. Что же до повести Бунина, то рядом с ней на книжной полке стоит классическая история крестьянского самосуда из «Fuente ovejuna» («Овечий источник»).
Во-вторых, когда речь идет о таком феномене, как гражданская война в России, рассуждения о «плебейской жестокости» правомерны ровно в той же степени, что и разговоры об «интеллигентской жестокости». Успех ленинцев был предопределен совпадением на определенном этапе истории векторов движения двух большевизмов: «плебейского», то есть крестьянского (солдатского), и большевизма политической элиты во главе с якобинствующей русской интеллигенцией.
Наконец, реликтовую жестокость в годы гражданской войны демонстрировали не только «первобытные» крестьяне или ЧК. Люди с голубой кровью проливали красную кровь с не меньшим рвением, чем люди с красной кровью проливали голубую. Упомянем хотя бы барона Унгерна, чья конно-азиатская дивизия, устанавливая в 1918 году белую власть в Забайкалье, прославилась своей запредельной жестокостью.
Пусть вывод академика Вернадского о «великой русской интеллигентской революции» может показаться кому-то и сомнительным, но вряд ли возможно оспорить, по меньшей мере, «существенную роль», а, следовательно, и «существенную ответственность» интеллигентов-западников за все, что происходило с Россией во время февральской революции, октябрьского переворота и гражданской войны. Тот же Булдаков рассказывает следующую красноречивую историю: «Салонная анархистка Ксения Ге, хорошенькая женщина, русская... дочь генерала, была повешена добровольцами Шкуро в Кисловодске. Будучи местным «наркомздрава», она выработала проект предотвращения распространения среди красноармейцев венерических болезней, приставив к ним женщин буржуазного класса, выполнявших по специальным карточкам сексуально-трудовую повинность. «Ксения умерла очень мужественно, - свидетельствовал очевидец... Когда ее в «шикарном, синего шелка» платье и «лаковых великолепных ботинках» вынули из петли, толпа интеллигентных людей ринулась добывать веревку от висельницы-женщины - особо счастливый талисман».
Чей грех здесь больше: красных, белых или «толпы интеллигентных людей», судить не берусь.
«Можно рассматривать данный случай, - делает вывод Булдаков, - как пример «одичания» идеи социальной справедливости в результате ее «пространственного блуждания» или «перемещения» из столицы в провинцию».
Можно. Как возможно и то, что генеральская дочь Ксения Ге «одичала» еще раньше, а именно в богемном интеллигентском столичном салоне.
«События гражданской войны и безжалостная «модернизация» сверху объясняют, - пишет Андреа Грациози, - крайние формы, которые приняло в СССР такое... явление, как народная антипатия к современности, в том числе и ее положительным сторонам (заслужившим дурную репутацию из-за связи с советской системой). Возможно, здесь мы имеем дело с одной из причин постоянного наличия, как в СССР, так и на постсоветском пространстве, огромного резервуара реакционности, и психологической, и идеологической».
Замечание в целом верное, но корни проблемы уходят, как уже говорилось выше, гораздо глубже: историческая память хранит воспоминания и о петровской модернизации. Петр, изнасиловав русскую деревню, оставил ей на память взамен древнего серпа европейские косу и грабли. Ленин, изнасиловав русскую деревню, оставил ей на память избу-читальню, электричество и трактор.
Рассудить многовековой спор между русской деревней и русскими западниками по справедливости не получится.
Построенный на крестьянских костях, из-под палки, в болотной гнили, туберкулезно-промозглый Петербург - прекрасен!
Светит в ночи и большевистская «лампочка Ильича», точно так же зажженная от погребального крестьянского костра.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
