Этот строгий вопрос, авторские права на который, если не ошибаюсь, принадлежат тому же столпу незыблемой партийности, который произнес бессмертное «Борис, ты неправ», был популярной шуткой в баснословные времена перестройки. Что же казалось смешным народу, чье мнение предлагалось узнать? А именно сама эта идея и казалась, поскольку семьдесят лет никто, ни при каких обстоятельствах и ни о чем у людей не спрашивал. Все решала партия, самоназначенный авангард рабочего класса, а впоследствии и всего советского общества, и даже не партия, конечно, а ее ленинское политбюро во главе с лично товарищем таким-то на текущий момент. Предложение «спросить людей» смешило, потому что было слишком очевидной демагогией. Предполагать, что население можно обмануть таким образом, мог только тот, кто считал этих самых людей такими глупыми, какими они не были.
Это называлось социалистической демократией.
А при демократии обычной, без всяких определений, то есть, настоящей, людей действительно постоянно спрашивают. В ходе выборов всех уровней, социологических опросов, подсчета рейтингов. И люди сами, по собственной инициативе, постоянно отвечают даже на незаданные вопросы относительно положения вещей – в ходе митингов, демонстраций, создавая различные партии и прочие общественно-политические организации. Именно так функционирует то устройство человеческой жизни, которое, как известно, один политический мыслитель назвал «худшим, не считая всех остальных». Демократия – власть народа, большинства.
Парадокс такого общественного строя заключается в том, что придумала его и заботится о его существовании элита – интеллектуальная, духовная, художественная, а реализует масса, средний и даже низший уровень. То есть, качество находится в подчинении количеству.
До поры до времени традиционные демократии, называемые буржуазными, так и жили. Мыслители, обладавшие широкими и свободными взглядами, давали народам конституции и придумывали механизмы применения демократических принципов, а обыватели пользовались этими механизмами, чтобы устроить действительность в соответствии со своими узкими и жесткими представлениями о жизненных ценностях, правилах поведения и отношениях между людьми. Идеологи и строители демократии полагали, что, давая власть большинству, они дают ему свободу. Те же, кому предлагалось стать свободными, добровольно накладывали на себя ограничения традиционной морали (возникшей задолго до демократических времен), религии (демократических религий не бывает), культурных предрассудков (без предрассудков не существует культуры)… Все люди созданы свободными и должны иметь равные возможности – утверждали отцы демократии. А дети демократии уточняли: «Уравнивает шансы полковник Кольт» – имея в виду револьвер, который действительно уравнивал шансы, но только в среде убийц. Разница между диктатурой и реальной демократией долгое время была только количественной – общества подчинялось воле либо одного смертного негодяя, имевшего лицо и имя, либо вечного, безликого и безымянного большинства. Вполне естественно, что в конце концов именно демократическим путем пришел к власти в Германии совершеннейший тиран, что «демократией» (пусть пролетарской или социалистической) называла себя самая несвободная в человеческой истории политическая система – советская…
Все эти уроки демократии пошли ей на пользу. И во второй половине прошлого века интеллектуалы начали совершенствовать созданную их предшественниками систему, старательно и даже весьма недемократическими методами встраивая в нее предохранитель против тоталитарного перерождения. Этим предохранителем стали законы и моральные установления, гарантирующие права на суверенное и нестесненное существование меньшинствам – от этнических до сексуальных. Резон в таком подходе был: права меньшинств, ставшие впоследствии основой для новой идеологии, названной «политической корректностью», создавали баланс между властью большинства и свободой общества в целом. Демократия становилась более устойчивой, нейтрализовалась заложенная в ней возможность грубого и неограниченного диктата толпы. Политкорректность можно было бы назвать «демократией с человеческим лицом».
Дальше все развивалось так, как, увы, развиваются все человеческие затеи – от прекрасного замысла к не регулируемому чувством меры и потому ущербному воплощению. Права меньшинств понемногу превратились в привилегии, политкорректность сделалась, по образцу марксизма-ленинизма в СССР, официозным двоемыслием, либерализованная демократия превратилась в медиакратию, при которой сплоченное практическими интересами сообщество либеральных интеллектуалов через средства массовой информации манипулирует общественным мнением и, таким образом, реально управляет наиболее экономически и технически развитой частью планеты.
Однако у нее есть и другая часть, в которой судьба народовластия складывается совершенно по-иному. Речь идет о странах третьего мира, в частности арабского Востока и Африки, а также и всей территории, входившей в СССР. В них демократия пришла в конце ХХ столетия, причем не в результате долгого внутреннего развития этих обществ, а через гигантские политические потрясения – развал колониальной системы и, еще позже, крах советского лагеря. Установившаяся таким образом демократия – прежде всего нас, естественно, интересует российская – строилась никак не по современному образцу, до которого к этому времени доросли Европа и Америка, а по «классическому». Все «детские» демократические болезни, перенесенные и излеченные старыми демократиями, стали нашими, причем болеем мы ими в тяжелой форме, осложненной самодержавной и тоталитарной наследственностью, из-за которой у нас нет никакого иммунитета к демократическим хворям. Поэтому нас колотит в лихорадке между олигархией и госкапитализмом, анархией и авторитаризмом, смыкаются сплошным лишаем неизлечимая левизна и оголтелая правизна, есть симптомы злокачественности у коррупции, природные ресурсы растрачиваются так, как в Америке полтораста лет назад, коммерциализация культуры идет быстрее, чем в странах, где она началась гораздо раньше…
И, главное, народовластие осуществляется самым примитивным способом, как элементарная реализация предпочтений большинства. Это и есть нынешняя стабильность: три четверти «за», а меньшинства, которые «против» или вообще склоняются к третьему варианту, пусть потерпят. И такое положение устраивает всех, включая, отчасти, сами меньшинства, кроме незначительной группы либеральных на западный лад – при очевидной западной поддержке – интеллигентов. Можно предположить, что общество на уровне подсознательного принимает существующую демократию – да, «управляемую», да, «суверенную», но единственно пока возможную, развитую как раз по возрасту. До левого либерализма ей еще взрослеть и взрослеть. До политкорректности во всех ее проявлениях, начиная с бытовой терпимости к инакосуществующим и кончая политической толерантностью к инакомыслящим, нам еще, если двигаться плавно и спокойно, а не прыгать по российскому обыкновению, лет сто. В России сегодня есть все, что ей положено по демократической «выслуге лет» – вдобавок в вышеперечисленному: имперская тоскливая гордыня, устаревший комплекс территориального величия, психология осажденной крепости, культ успеха любой ценой, уважение к силе без морали и, при этом, к традиционной морали без всяких послаблений. Собственно, точно такими всего семьдесят-шестьдесят лет назад были самые ныне «продвинутые» страны, вроде Франции или Великобритании. Каким же чудом мы можем пройти университетский курс демократии в младшеклассном возрасте? Опять национальная гордость великороссов, к тому же в этой сфере ничем не подкрепленная – никаких выдающихся вундеркиндских и даже просто способностей к демократии за нами не числится.
А вот извлечь из такого отставания пользу могли бы. Идущие следом, если они не идиоты, имеют реальную возможность учиться на чужих ошибках. У нас есть время прикинуть, с какой скоростью бежать за лидерами либеральной цивилизации и нет ли резона сбавить темп. Есть возможность увидеть тупики политкорректности и оценить, уютней ли они тупиков нетерпимости. Есть уникальное преимущество: поглядев на закат, мы можем увидеть собственное будущее и попытаться сделать его более разумным, чем то, что увидели. Или, на худой конец, просто остановиться и немного потоптаться на месте, дождаться большинства и поинтересоваться его мнением – ведь от имени большинства, напоминаю, осуществляется демократия. Некоторым она не нравится, причем вполне основательно не нравится, дурного в нашей демократии-недоросли хватает, например, она поощряет первобытный племенной патриотизм и межклановую борьбу. Но ее рейтинг – даже если официально он завышен на пяток-другой процентов – так высок, что не считаться с ним могут только вообще презирающие большинство, то есть, принципиальные противники демократии.
У нас теперь именно их и называют демократами.
Александр Кабаков, Издательский дом «Коммерсантъ».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
