Предыдущую статью о Сталине я закончил фразой: в политической истории России XX века почти все было противозаконно, но почти все закономерно. Ниже попытаюсь объяснить одну из таких закономерностей, а именно, почему в нашей стране при всем пиетете, что питали большевики к Ленину, тем не менее, произошел принципиальный отход от ленинизма к национал-большевизму. Аксиома советских лет, что Сталин – верный продолжатель дела Ленина, на самом деле не работает. Сталин строил свой Советский Союз, а, громя троцкизм, очень часто подразумевал под троцкизмом – ленинизм, поскольку и Ленин, и Троцкий, с точки зрения нового вождя, были неизлечимо больны идеей мировой революции и интернационализма. Эти цели, во всяком случае в ленинско-троцкистской трактовке, Сталина не устраивали, да и изменившаяся ситуация в мире, в России и в самой партии большевиков к моменту появления нового вождя, диктовала необходимость многое оценить заново. Есть свидетельства, что Крупская в кругу левых оппозиционеров говорила в 1926 году: «Будь Ильич жив, он, наверное, уже сидел бы в тюрьме».
Ленин и Сталин совпадали во многом, но не во всем. В богатом марксистском наследии у Ленина были свои избранные места. Как считал Ильич, если именно эти мысли Маркса и Энгельса пропустить, не понять или недооценить в полной мере, все остальное в марксизме рушится, становится неработоспособным. Исповедовать марксизм, но не признавать безоговорочно именно эти ключевые положения, означало для Ильича отказ от всего марксизма в целом. Ленин чувствовал ахиллесову пяту доктрины и бдительно ее защищал. Главнейшим из таких ключевых пунктов являлось отношение к насилию. Именно на этом оселке Ильич обычно проверял марксиста и выносил приговор относительно его революционной пригодности. Любимой присказкой Ленина стали слова: «Не будем подрожать тем горе-марксистам, про которых говорил Маркс: «я сеял драконов, а сбор жатвы дал мне блох». Между марксизмом драконовским и марксизмом блошиным, Ленин твердо выбирал первое. В этом они со Сталиным совпадали полностью.
Два следующих ключевых для Ленина пункта напрямую связаны с первым. Это воинственный атеизм и верность пролетарскому интернационализму. Марксизм предполагал не бархатную революцию, а системное насилие, что неизбежно требовало от революционного бойца особых качеств. Молитва перед атакой или чрезмерная привязанность к родным березам здесь были точно также неуместны, как и доброта. Бог мог очень не кстати напомнить о нравственности, а любовь к родному пепелищу заставить забыть о священном долге перед международным пролетариатом. Если атеизм бывший семинарист Джугашвили на словах принял безоговорочно (что на самом деле творилось в душе Сталина - немалая загадка), то вот интернационализм, как совершенно определенно выяснилось после смерти Ленина, его преемник понимал по-своему. Если Ленин ради мировой революции готов был пожертвовать Россией - пустить ее, так сказать, на растопку мирового пожара, то Сталин, не отказываясь в принципе от идеи мировой революции, существенно изменил акценты. Если по мысли Ленина, Россия должна была всем жертвовать ради мировой революции, то Сталин считал, что мировая революция должна работать на Россию.
Зародыш этой мысли созрел в голове у Сталина, видимо, задолго до смерти Ленина. Во всяком случае, во время дискуссии о Брестском мире, поддержав в целом Ленина, Сталин, между прочим, заметил и следующее: «Революционного движения на Западе нет. Есть только потенциал, а с ним мы не можем считаться». Ленин, все еще не оставивший надежды на мировую революцию, ученика, естественно, тут же поправил, упрекнув в неверии, однако, на поверку позиция ученика оказалась куда прагматичнее позиции учителя.
Правоту Сталина доказала сама жизнь: мировое революционное движение и, в частности, Коминтерн надежд большевиков не оправдали. Кстати, это разочарование легко уловить даже у позднего Ленина. Если до революции и какое-то время после нее, Ленин постоянно учил своих соратников на зарубежных примерах, полагая, что русские намного отстали от западных марксистов, то затем, после возникновения Коминтерна, вождь изменил свою позицию и теперь уже пытался учить западных товарищей на примере русской революции. Ученики, однако, оказались нерадивыми, что не раз вызывало гнев вождя мирового пролетариата. Тех, кто сомневался в глубине послевоенного капиталистического кризиса на Западе, Ленин из числа своих учеников вычеркивал немедленно и решительно. Так, например, пострадал Рамсей Макдональд, лидер английской «Независимой рабочей партии», которая собиралась вступить в Коминтерн. На втором конгрессе Коммунистического Интернационала Макдональд получил от Ленина целую пригоршню самых отборных революционных ругательств. Всего лишь в одном абзаце англичанин был назван: буржуазным пацифистом, соглашателем, мелким буржуа, лгуном, софистом, педантом и филистером. Между тем, бедный англичанин, подняв руку на задней парте, всего лишь высказал сомнение, а именно предположил, что послевоенный кризис, скорее всего, постепенно «рассосется», а революционное брожение в массах «уляжется».
В своем последнем выступлении на заседаниях Коминтерна учитель с горечью констатирует: «В 1921 году на III конгрессе мы приняли резолюцию об организационном построении коммунистических партий и о методах и содержании их работы. Резолюция прекрасна, но... все сказанное в резолюции осталось мертвой буквой... Учиться должны иностранные товарищи... Как это произойдет, этого я не знаю. Может быть, нам окажут большие услуги, например, фашисты в Италии, тем, что разъяснят итальянцам, что они еще недостаточно просвещены». По поводу фашистов Ленин, естественно, иронизировал, но лучше бы он этого не делал, учитывая всю дальнейшую мировую историю.
Как бы то ни было, малограмотный дореволюционный русский пролетарий перелопатил всего Маркса, Энгельса и Ленина. Все прочел, все понял. И все сделал так, как понял. Образованный западноевропейский пролетарий, которого очень долго восхвалял Ленин, не смог одолеть даже одной резолюции Коминтерна. Ничего не понял и ничего не сделал. Впрочем, к счастью для Европы.
Итак, Советская Россия оказалась вынужденной выживать одна во враждебном окружении. Отсюда и первая причина смены ориентиров. Ленинская мечта о мировом взрыве не осуществилась, а значит, хотел того Сталин или не хотел, сама жизнь заставляла его стать патриотом и защищать интересы единственной на тот момент революционной крепости – Советского Союза. Так что национал- большевизм упал не с неба. Это сращение большевистских и национальных интересов на определенном историческом этапе можно называть по всякому в зависимости от степени ненависти к советскому режиму: извращенным, вынужденным, противоестественным, своеобразным и т. д. Что, однако, не отменяет неоспоримого факта: борьба с неграмотностью, скорейшая индустриализация, укрепление обороноспособности страны и многое другое, объективно отвечало интересам России. Рассуждать о том, что куда эффективнее и не столь болезненно эти же задачи решила бы другая политическая сила, конечно, можно, однако, увы, лишь в сослагательном наклонении. Что было, то было.
Имелись и иные причины, которые делали приход к власти Сталина и дальнейшее укрепление сталинизма закономерным и даже неизбежным.
В годы гражданской войны была популярна частушка: «Полюбили сгоряча русские рабочие Троцкого и Ильича, и все такое прочее». К моменту смерти Ленина горячка уже давно прошла, что, в частности, доказал и знаменитый Кронштадтский мятеж (восстание) 1921 года. В этот момент та же частушка приобрела принципиально новые очертания: «Расстреляли сгоряча русские рабочие Троцкого и Ильича, и все такое прочее». Хмурый взгляд рабочего у станка не сулил ничего хорошего партии. 10 марта 1921 года в канун штурма Кронштадта Тухачевский докладывал Ленину: «Если бы дело сводилось к восстанию матросов, то было бы проще, но ведь осложняется оно хуже всего тем, что рабочие в Петрограде определенно не надежны, Сейчас я не могу взять из города бригады курсантов, так как иначе город с плохо настроенными рабочими было бы некому сдерживать». Да и восстала, между прочим, «протерианская» гвардия большевиков – балтийские матросы, что само по себе говорит о многом. Расправа над Кронштадтом стала «контрольным выстрелом в затылок» Страны Советов – своеобразной формы народовластия. Теперь - и это случилось еще при Ленине - везде и всюду доминировала только партия большевиков. Остатки даже левой демократии были окончательно уничтожены. Что так же, конечно, освобождало дорогу сталинизму.
Наконец, самое главное, к моменту смерти Ленина на смену революции шла уже реакция. Окончательно изможденная страна во главе с изможденной партией не были уже в силах не только делать мировую революцию, но и проводить ленинский курс. На смену пламенным революционерам-интернационалистам приходила бюрократия, которая хотела не воевать дальше, а насладиться, наконец, плодами победы. Покоя и определенности – любой ценой и из любых рук - хотело большинство, как в стране, так и в партии. Даже Троцкий, при всей своей личной неприязни к Сталину, писал, анализируя этот переходный период, о закономерности прихода к власти кавказца: «Сталин обнаружил себя, как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде».
Кстати, закономерность трансформации большевистской партии еще в 1919 году предсказал правовед, мыслитель и теоретик национал-большевизма Николай Устрялов. Часто откровенно издеваясь над большевизмом, он, тем не менее, призывал русскую интеллигенцию к сотрудничеству с новым режимом во имя России. Устрялов никогда не сомневался в том, что большевизм обречен исторически и примирение с ним может быть только тактическим. Как писал один из невозвращенцев советских времен Дмитриевский: «Не революцию принял Устрялов, но только государство, вышедшее из нее, как принял бы и государство, созданное против нее. Ему нужен был порядок, выбитая колея, устойчивое кресло, древо государственности». Сталинизм для Устрялова был сродни бонапартизму. Он отдавал дань Сталину, правда, весьма своеобразно: «Великая историческая роль Сталина. Он окружил власть не рассуждающими, но повинующимися солдатами от политики: мамелюками. Поразительно ловкими маневрами партийный диктатор завершил процесс формальной дереволюционизации, всеобщей мамелюкизации правящего строя. Прощай допотопный, подлинный революционизм! Здравствуй, новая, прекрасная, великая государственная лояльность! Да здравствует усердие вместо сердца и цитата вместо головы!» То есть, Устрялов другими словами фактически повторил мысль Троцкого: «Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского Термидора».
Все тот же «свинцовый зад бюрократии» мешает и нынешним реформам. Так что это только кажется, будто я говорю о древностях.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
